О.А.Богомолец

ПРИНЦИП ДАЧИ N 2

Богомолец Олег Александрович (1911-1991) - патофизиолог, член-корреспондент АН Украины. В 1958-1980 гг. - заведующий отделом Киевского научно-исследовательского института фармакологии и токсикологии, с 1980 г. - научный консультант Института физиологии АН Украины. Лауреат премии им. А.А.Богомольца.

С чувством глубокого уважения и душевной признательности вспоминаю я Михаила Алексеевича Лаврентьева и его семью.

1939 год. Очередная поездка моего отца из Киева в Москву. Как всегда, я провожал его, если не сопровождал. В этот раз - провожал и беспокоился, кто же будет его спутником. Минут за десять до отправления поезда мы с отцом вошли в пустое купе «международного» вагона (так тогда назывались вагоны «СВ»), облицованного вагонкой красного дерева, скрепленной с каркасом латунными винтами с большими полированными полукруглыми головками.

В пустом купе на столике лежала маленькая потрепанная записная книжка. «Кто же мой спутник?» - спросил отец и заглянул в книжечку. «Посмотри, да здесь какая-то каббалистика». Испещренные математическими знаками странички представляли ее владельца.

«Вот где она, оказывается, а я боялся, что где-то забыл ее», - раздался у нас за спиной голос вошедшего человека. Он приветливо улыбнулся и поздоровался с отцом, который меня ему и представил. Так я познакомился с Михаилом Алексеевичем, и это знакомство со временем перешло в глубокие положительно-эмоциональные отношения, дававшие мне много тепла и разума в трудные годы моей жизни.

Первая встреча длилась не более пяти минут. Рассказ Михаила Алексеевича был весьма лаконичен. Звучал он примерно так: «Вот. Я повидал всех троих, нашел с ними общий язык и думаю, что, несмотря на сложную ситуацию, все удастся поставить на свои места и объединить их интересы общностью идеи». Одной фразой Михаил Алексеевич ответил отцу на чрезвычайно сложный вопрос о судьбе Института математики Академии наук УССР.

Отец, бывший президентом Академии наук Украины, предложил Михаилу Алексеевичу, только что избранному ее действительным членом, возглавить Институт математики АН УССР, в котором работали три крупных ученых (математики), ранее руководивших самостоятельными кафедрами, формально объединенными в институт. Основатели научных школ - академики АН УССР Д.А.Граве (назначенный первым директором этого института), Н.М.Крылов и Г.В.Пфейфер - не смогли найти общего языка в научных интересах, что отрицательно сказывалось на консолидации коллектива, пополнившегося молодежью. Эта ситуация не способствовала развитию крупных фундаментальных и прикладных исследований, что крайне беспокоило Президиум АН УССР. В таких обстоятельствах и обратились к Лаврентьеву. Михаил Алексеевич в принципе не возражал, но с оговоркой, что окончательное решение он примет только после бесед с тремя названными выше академиками. Результат (очень важный для Академии) своих переговоров Михаил Алексеевич и изложил в одной фразе, лаконично дав согласие на директорство.

«Ну вот и отлично», - сказал отец. Собеседники общались с уважением и симпатией. Они верили друг другу, а это было главным. Поезд тронулся, и я, быстро попрощавшись, уже на ходу выпрыгнул из вагона.

Потом я долго думал, что же сразу расположило меня к новому знакомому, с которым и поговорить-то не удалось. Очевидно, первое и наиболее сильное впечатление производил взгляд Михаила Алексеевича, проникающий тебе в душу, строгий и в то же время ласковый, именно ласковый, а не добродушный. Добродушия во взгляде не было, а были строгая серьезность, интеллигентность и приглашение собеседника к доверительности. Незначительная сутуловатость придавала какую-то особую посадку голове. Рукопожатие было крепким, мужским, но строго дозированным нормами интеллигентности, а сама рука была суховатой, даже, может быть, несколько жилистой, но никак не грубой. Как мне показалось впоследствии, Михаил Алексеевич был скуповат на рукопожатия, особенно в тех случаях, когда кто-то начинал выражать бурные эмоции по поводу «радостной встречи».

Запомнилась выразительная лаврентьевская присказка «вот». Словечко, в зависимости от ситуации, имело разные смысловые наполнения. За итоговым «вот» последовала, например, та самая, краткая, но содержательно емкая, фраза, которую я услышал при первом знакомстве. Если «вот» звучало несколько протяжно, то, значит, именно в эти секунды размышлений рождались новые яркие идеи - как в области науки, так и по части организации детских игр, которыми Михаил Алексеевич умел руководить, не подавляя, а обогащая детскую инициативу.

В семье Лаврентьевых высокая интеллигентность удивительно сочеталась с простотой суждений, действий. Широта мировоззрения не исключала скрупулезных аналитических оценок событий домашнего микромира. Взаимное уважение разрешало существование критики, нередко - достаточно острой, порой - даже жесткой, но всегда обоснованной прежде всего интересами критикуемой стороны.

«Покровительственная окраска» отражала сущность отношений в этой семье, хотя дети с самого раннего возраста приучались к самостоятельности мышления, принятия решений, но - обязательно требующих санкции взрослых.

Очевидно, мне следует объяснить, почему я рискую писать о семье Лаврентьевых. С началом Великой Отечественной войны Михаил Алексеевич срочно выехал в Москву, где велись важные научные исследования, а директорам Института математики АН УССР был назначен академик АН УССР Г.В.Пфейфер (до 1944 года, когда на пост директора возвратился М.А.Лаврентьев). В Уфу, куда эвакуировалась Академия, Михаил Алексеевич вместе с семьей приехал несколько позже. Процитирую воспоминания самого Лаврентьева: «Александр Александрович очень серьезно отнесся к нам. Эвакуированные сотрудники Академии были расселены в летних постройках, не приспособленных к 40-50-градусным морозам. Богомольцы и мы жили в одном доме, они - на первом этаже, мы - на втором. Мы прожили там достаточно долго и успели хорошо узнать друг друга. И все последующие годы и в Москве, и в Киеве у нас с Богомольцами были очень дружеские отношения. Встречались и на работе, и дома».

Зимовать в дачных постройках было невозможно. И руководство Академии наук УССР добилось того, что все эвакуированные были обеспечены теплым жильем. Маленькую комнату в гостинице «Башкирия» получили и Лаврентьевы. Но Михаил Алексеевич твердо решил зимовать на даче, которую мы с ним своими руками утепляли. Эта дача имела порядковый номер и называлась дачей N 2. По предложению Михаила Алексеевича впоследствии слова «дача номер два» стали символом дружеских отношений наших семей.

Подобно другим, дача N 2 располагалась в живописном месте, на высоком увале над рекой Уфимкой. Стояла она на поляне, и с террасы открывался великолепный вид на реку и луговое левобережное заречье. Дом состоял из двух комнат, кухни и веранды на первом этаже и двух комнат с балконом - на втором, куда вела внутренняя лестница. Между комнатами первого этажа и, соответственно, второго стояла монументальная, но с заваленным дымоходом, печь. Полы, покрытые толстыми нешпунтованными досками, были удобны для подметания, так как весь мусор сыпался в щели, но явно не могли сохранять тепло в условиях лютых уфимских морозов. Я занялся ремонтом печи, в чем неплохо разбирался, а Михаил Алексеевич, сделав из ветки дуба инструмент «конопатку», конопатил полы, по-видимому, вспоминая Волгу в Казани времен своей юности и технику конопатки рыбацких лодок.

В Уфе семья Богомольцев поселилась вместе с семьей Тарасенко в маленьком кирпичном строении (то ли для мыловарни, то ли для каретника с конюшней), состоящем из трех комнат и коридора, с пристроенными крохотными деревянными продуваемыми сенями и туалетом. Богомольцы занимали две комнаты: 8-метровую (Александр Александрович и Ольга Георгиевна) и 16-метровую, в которой жило молодое поколение (Зоя Вячеславовна - моя жена, Катюша - наша дочь, потом приехавшие из Москвы Лена - ровесница Кати, дочка ушедшего на фронт моего товарища и Маша Шапиро - жена воевавшего друга). Периодически этот состав увеличивался за счет приезжавших в Уфу, но еще не устроенных знакомых, а также знакомых, пересаживающихся в Уфе с поезда на пароход или наоборот. Это был настоящий караван-сарай. Приезжие - уезжали, проезжающие - тоже, а молодежный состав - энергично работал: Зоя Вячеславовна - в Институте органической химии, я был главным в Башкирии по заготовке и обеспечению всех госпиталей консервированной кровью, одновременно выполняя обязанности старшего инспектора отдела эвакогоспиталей Башнаркомздрава. При этом у меня были постоянные поручения от отца по делам Академии. Жизнь кипела.

У отца обострилось хроническое заболевание легких, и, по требованию академика Н.С.Стражеско и профессора В.Х. Василенко, он должен был поселиться за городом. Так возникла дача N 2.

Между Верой Евгеньевной Лаврентьевой и Ольгой Георгиевной Богомолец, несмотря на различия в характерах, быстро установились добрые отношения, со временем перешедшие в настоящую большую дружбу, которая сохранилась на долгие годы и по наследству передалась следующим поколениям.

При ближайшем знакомстве Михаил Алексеевич оказался человеком очень приятным, простым, доступным, внимательным к окружающим, высокоинтеллектуальным, великолепным рассказчиком как разных интересных историй, так и детских сказок (иногда - придуманных на ходу).

Несмотря на очень большую занятость, Михаил Алексеевич всегда находил время для общения и игр с детьми.

Своих было двое - Миша и Вера, да наша Катя, а затем и Лена. По снежному косогору катится лист фанеры, на котором идет отчаянная возня четырех детей, пребывающих в состоянии полного восторга. Они в снегу, от мороза краснощеки, глаза блестят, и звенят голоса. На бугре же, подобно главнокомандующему, высится фигура Михаила Алексеевича, умело регулирующего события на листе фанеры и веселящегося от веселья детей. А на фанере возникали и потасовки, но всегда дружеские, с благополучным концом. В выходные дни моя жена принимала активное участие в этих играх, в чем она была большая затейница. Дети еще больше сближали наши семьи.

В те дни, когда отец ночевал в Уфе, к нам на ул. Социалистическую, 35 (где мы жили) нередко приходили друзья: Стражеско, Василенко, пары Бродских, Киприяновых, Лейпунских, Парнасов, Францевичей. Бывали и Лаврентьевы, но чаще Михаил Алексеевич один, так как Вера Евгеньевна с Ольгой Георгиевной на даче «пасли» детей. Все эти люди нерушимо верили в нашу победу, но тяжкие в ту пору вести с фронта требовали крепости духа для их восприятия как чего-то пусть ужасного, но временного. Абсолютная уверенность в победе нашего народа над врагом всегда высказывалась Александром Александровичем Богомольцем. Вот почему по вечерам к нему на огонек заглядывали люди. Подобно аккумулятору, он отдавал им свою энергию веры в победу, одновременно заряжаясь их успехами в труде на нужды фронта. В этом оркестре роль первой скрипки, безусловно, принадлежала Михаилу Алексеевичу.

И вот наконец голос диктора Левитана стал звонко-торжественным: «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой!» Непонятно, откуда у усталых и измотанных работой и трудным бытом людей, в том числе и многочисленных сотрудников нашей Академии, появился новый прилив энергии, позволяющий выдерживать перегрузки.

Великая битва на Волге. Пленение Паулюса и его генералитета. Прогон пленных фашистских вояк через Москву. Разгром врага на Курской дуге. Перелом в ходе Отечественной войны состоялся. Близилась реэвакуация Академии наук Украины.

Михаил Алексеевич, разрабатывавший - среди многих проблем закономерности действия ударной (взрывной) волны - вопросы кумуляции энергии взрыва и возможности осуществления направленных взрывов, естественно, был близок к высшим кругам военных специалистов, очень ценивших его исследования, на основе которых создавались новые теории и практические методы использования силы взрыва и защиты от нее. Громадный диапазон знаний во всех областях механики и математики нашел отражение в его работах, имевших важное значение для развития отдельных позиций оборонной промышленности. Вот почему частыми гостями Михаила Алексеевича были высокие чины и вот почему молодые ученики его постоянно оказывались в творческих командировках на различных заводах.

Есть все основания считать, что Михаил Алексеевич и его школа внесли крупный вклад в науку, во многом обеспечившую победу нашей техники над техникой врага. Имя М.А.Лаврентьева навечно должно быть внесено в списки героев-победителей.

Михаил Алексеевич был большим выдумщиком в постановке научных экспериментов. Даже в условиях дачной жизни в Уфе он сумел устроить себе микрополигон, на котором умудрялся проводить эксперименты. «Микромоделированию» всегда предшествовала глубокая и всесторонняя, мысленно оформленная в конкретную задачу, идея, и потому оно удавалось.

Я очень любил свою мать - Ольгу Георгиевну Богомолец, человека с прекрасной душой, пользовавшуюся любовью и уважением всех, кто ее знал. С детства и многие годы потом мать была для меня эталоном человечности. Умудренная житейским опытом, она, несмотря на свою непосредственность, трудно сближалась с новыми знакомыми, особенно женщинами. Многое свойственное неискренним и корыстолюбивым людям она не принимала и не любила широко бытующую у нас «неинтеллигентность».

Вера Евгеньевна просто вошла в душу моей матери. Вошла и осталась в ней навсегда. Это произошло сразу, без предварительных взаимных прощупываний, без «артподготовки» в виде выражения восторгов и комплиментов, которые могли бы только оттолкнуть их друг от друга. Все сразу стало ясно, надежно и прочно. Был заложен основной опорный камень в фундамент дружеских отношений между семьями. Вере Евгеньевне в ту пору было свойственно «резать правду-матку» в глаза, иногда с повышенной эмоциональностью. Возможно, в таких случаях Ольга Георгиевна срабатывала как дружелюбный (что бывает очень редко) «огнетушитель». Вера Евгеньевна не прощала людям лжи, клеветы, подхалимства, несправедливости к униженным, но она не выступала «борцом за правду», не вступала в споры с недостойными ее уровня оппонентами. Была деликатной, гостеприимной хозяйкой, в чем я имел возможность убедиться. В какой-то степени она была ангелом-хранителем Михаила Алексеевича, выручавшим его из некоторых бытовых неприятностей, в которые он мог попасть, как говорится, по простоте душевной.

У него был обширный круг знакомых - ученые, поклонники его таланта. Но были и примазавшиеся карьеристы и жулики, спекулировавшие на своем с ним знакомстве. От них она его и оберегала.

За короткое время в Уфе Михаил Алексеевич завоевал всеобщее уважение в Президиуме АН УССР. Но особенно близкие отношения у него сложились с А.А.Богомольцем, которому он очень активно помогал, участвуя в разработках оборонного характера. Дача N 2 упрочила и эти отношения.

На Михаиле Алексеевиче лежала забота о транспортировке продуктов питания своему семейству на дачу. Это была сложная задача, которую нередко решали сообща. Летом использовали прикрепленный к А.А.Богомольцу старый ГАЗ, а зимой - сани-розвальни, в которые запрягалась маленького роста, но сильная, покрытая курчавой шерстью башкирская лошадка, управляемая кучером Шингареевым (не от Хан-Гирея ли?). В таких случаях в состав «транспортной бригады» чаще всего входили Михаил Алексеевич и Зоя Вячеславовна или я (иногда мы с ней вдвоем). Но бывало и так, что транспорта никакого нет. Тогда в ход шли детские санки, рюкзаки, корзины и, главное, - терпение, поскольку такая доставка груза на расстояние в семь километров требовала большой выносливости и умения ходить по сильнопересеченной местности. Да еще в тяжелой зимней одежде. Эти рейсы совершались после трудных рабочих дней и, бывало, начавшись в сумерки, заканчивались при луне. Летом, естественно, получалось легче.

Всех работников Академии наук УССР снабжали продуктами питания удовлетворительно. Но запас картошки, хотя бы небольшой, был необходим.

Вспоминается такой эпизод. Около дачи N 2 имелся маленький погреб, в котором хранилось умеренное количество картошки Богомольцев и Лаврентьевых. Большое местное начальство решило, что Богомольцев ночью надо охранять. Глупо, но раз надо, значит, надо (член правительства - дважды депутат Верховных Советов, да еще и президент Академии). На дачу прибыл сильно пожилой татарин из местных жителей с большим тулупом и старой берданкой (в старину были такие ружья) без единого патрона (музейный экземпляр прошлого столетия). Так совпало, что именно с появлением «охранника» запасы картошки начали ускоренно таять. И однажды ночью со стороны погреба прогремел сильный взрыв, а перепуганный «страж» прибежал в дом, просидел на кухне до утра и ушел. Больше мы его не видели. А напугал его - вора - шумовой пороховой фугас с электровзрывателем, устроенный Михаилом Алексеевичем с соблюдением всех правил для полной безопасности «пугаемого» злоумышленника. По этому поводу особенно веселилась милиция, а картошка перестала «самопроизвольно» убывать.

В течение тех полутора-двух месяцев, когда отец, по болезни, должен был жить на даче, вся информация о делах в Академии шла к нему в основном через меня и Михаила Алексеевича, с которым они ежевечерне обсуждали всякие дела. Укреплялись взаимоуважение, чувство настоящей мужской дружбы двух сильных духом и непоколебимо верящих в нашу победу на войне людей. Возник «принцип дачи N 2» (по М.А.Лаврентьеву) - принцип надежного дружества.

Академия наук УССР, находясь в эвакуации, очень во многом помогла развитию науки и народного хозяйства дружественной Башкирии, о чем говорилось и на прощальном торжественном заседании руководства Башкирии с коллективом АН УССР. В это благородное дело Михаил Алексеевич внес существенный вклад.

В мае 1943 года при поездке А.А.Богомольца в Москву решился вопрос о двухэтапной реэвакуации АН УССР. Первый этап - переезд Академии в Москву, в знак признательности заслуг украинских ученых в борьбе с врагом и с политической целью: показать всему миру, что Академия готовится к возвращению в Киев, который скоро будет освобожден от врага.

К концу лета 1943 года в Уфу, примерно с 5-7-дневными интервалами, прибыли из Москвы три голубых экспресса. Отец поехал первым эшелоном, поручив Б.Д.Грозину, еще трем товарищам и мне проследить и обеспечить своевременную отправку двух других эшелонов. Вскоре после прибытия первого эшелона в столицу мне сообщили, что отец с тяжелым сердечным приступом доставлен в Кремлевскую больницу, но чтобы я продолжал работу по реэвакуации. Через день сообщили, что состояние отца стабилизировалось и что я должен оставаться в Уфе.

Наконец настал долгожданный час, я в Москве, в Кремлевской больнице. Я, врач, наглядевшийся на человеческие страдания в госпиталях, увидел невероятное: кожа, обтягивающая кости, при общем весе 42 кг! Это был отец, глаза которого пытливо смотрели на вошедшего - очень ли тот напуган увиденным. Я был предупрежден о его состоянии и старался не подавать вида. Но он все понял, сказав: «Будем выкарабкиваться, Олюн, в Киев мы еще не приехали». Говорил он только полушепотом, от слабости, но сознание работало очень четко.

Через несколько дней он спросил меня о делах в Академии, заметив при этом, что все, видимо, плывет без руля по течению, что кто-то наверняка самоустранился, кто-то болеет, а Б.И.Чернышеву одному со всем не справиться. Он был абсолютно прав. Люди дорвались до Москвы, видели салюты, радовались жизни. Отец уполномочил меня передать Михаилу Алексеевичу просьбу возглавить руководство работой Президиума АН УССР.

И Михаил Алексеевич, со свойственной ему энергией, будучи облечен властью, быстро навел порядок. Ритмично заработал Президиум, а с ним - дирекции академических институтов, а там подтянулись (и быстро!) коллективы всех реэвакуированных институтов. Так как к отцу еще никого из посторонних не допускали, а меня пускали через день не более чем на 15 минут, то я стал постоянным связным между Богомольцем и Лаврентьевым.

В октябре здоровье отца улучшилось. Первым, кого он просил к нему пригласить, был Михаил Алексеевич. Встреча была короткой, радостной и душевной. Отец благодарил Михаила Алексеевича за большую помощь и просил его согласиться на избрание на пост вице-президента (избрание состоялось позже, на ближайшей сессии АН УССР в 1945 году).

После выписки из Кремлевской больницы отца направили в санаторий АН СССР «Узкое», где ему определили достаточно строгий режим. Но объем общений постепенно увеличивался. Знакомых - и старых, и новых - было много, но стоило появиться Михаилу Алексеевичу, как отец целиком переключался на него, и беседа, сперва делового характера, становилась, благодаря искусству Михаила Алексеевича, легкой, остроумной, увлекательной.

Вечером 5 ноября 1943 года из ЦК КПУ позвонили отцу домой, на Сивцев Вражек, куда он возвратился из «Узкого», и, передав привет от Н.С.Хрущева, сообщили, что завтра будет объявлено об освобождении Киева. Эта радостная весть не должна была разглашаться до официального сообщения, но бывшие в Москве киевляне быстро о ней узнали и начали ликовать. Ликование достигло апогея на следующий день, когда торжественный голос Левитана сообщил всему миру, что Киев очищен от фашистского отребья. В этот день Москворецкий мост выдержал, вероятно, максимальную нагрузку: все киевляне, жившие в двух расположенных рядом с ним гостиницах («Новомосковская» и «Балчуг»), высыпали на него, заполнив тротуары и проезжую часть. Москва салютовала войскам-освободителям древнего Киева 24 залпами из 224 орудий. Слезы радости, бурные объятия, поцелуи родных и любимых, возгласы восторга и сигналы остановленного толпой транспорта - все слилось воедино. Я не помню Михаила Алексеевича именно в этот момент, но знаю, что он и его семья душой были с нами, киевлянами.

В ночь со 2 на 3 февраля 1944 года из Москвы в Киев шел первый поезд. Возвращались на территорию Украины члены правительства республики. И - группа сотрудников Академии (15 человек, возглавляемых членом-корреспондентом АН УССР, секретарем парткома Академии Б.Д.Грозиным. В составе этой группы был и я). В нашу задачу входило выявить наличие всех служебных и жилых помещении АН УССР, оформить их принадлежность Академии и, по возможности, подготовить к приему реэвакуируемых институтов, Президиума и многочисленных сотрудников Академии с их семьями. В отдельных случаях разрушения были колоссальны, и здания не поддавались ремонту. В других - они требовали восстановительно-отделочных работ. Дел - много, а времени - очень мало. Но был колоссальный душевный подъем, и с поставленной задачей мы успешно справились. Все три эшелона Академии наук мы приняли своевременно и бесконфликтно.

А война продолжалась. По ночам бывали тревоги, были слышны зенитки. Отступавшие фашисты охотились за киевским мостом через Днепр, по которому потоком шли эшелоны на фронт. Умелые зенитчицы зорко стерегли мост и железную дорогу и не подпустили к ним ни одного вражеского самолета.

Президиум Академии работал в режиме «аврала». В этот период наиболее ярко проявился организаторский талант Михаила Алексеевича.

Окончилась Великая Отечественная война. На 1945 год намечалась выборная сессия Академии, на которой предстояло заполнить до десяти вакансий по математике, механике, физике, электротехнике. Еще в период реэвакуационной жизни в Москве Михаил Алексеевич представил А.А.Богомольцу хорошо ему известного молодого профессора, специалиста в области электротехники и зарождавшейся вычислительной техники, Сергея Алексеевича Лебедева. В 1945 году он был избран академиком АН УССР и при активном содействии Михаила Алексеевича возглавил вновь организованный Институт электротехники АН УССР и построил в предоставленном ему бывшем монастырском здании на окраине Киева (в урочище «Феофания») первую в Советском Союзе электронно-вычислительную машину, в конструкцию которой входило более 3000 радиоламп. А.А.Богомолец всячески поддерживал реализацию разработок С.А.Лебедева, но, к сожалению, дожить до полного торжества этой идеи ему не удалось.

19 июля 1946 года Александр Александрович Богомолец скончался, и на должность президента АН УССР пробился А.В.Палладин. Для многих сотрудников Академии, особенно тех, с которыми А.А.Богомолец поддерживал близкие отношения, наступили скверные времена. Их начали ущемлять и мешать им работать.

И в моей жизни настал очень сложный период. Дошло до того, что я чуть было не уехал в Москву. Отговорили Е.А.Татаринов, близкий друг и старший ученик отца, и Михаил Алексеевич. И сейчас я им благодарен за дружеский совет. Как показала дальнейшая жизнь, я приобрел в Киеве определенную, свою собственную устойчивость, которая (неожиданно для меня) закончилась назначением меня на должность директора основного отцовского института. Решение каверзное - я сталкивался с плохо прикрытой обструкцией некоторых учеников отца, которые были значительно старше меня по возрасту, обладали большей научной эрудицией, и кое-кто из них считал, что директором следовало быть ему.

Михаил Алексеевич предложил мне принять участие во взрывной тематике и отработать некоторые вопросы патологической физиологии. С благодарностью я принял это лестное и интересное для меня предложение. В этих комплексных исследованиях принимали участие ученики М.А.Лаврентьева: Н.М.Сытый, С.В.Малашенко, И.И.Ищенко, иногда присоединялись еще два-три сотрудника и, наконец, был я со своими кроликами, крысами и пр. Для меня это были биофизические исследования очень высокого класса. Михаил Алексеевич, получая удовлетворяющие его ответы на заданные им вопросы, нередко создавал теоретическую четырехмерную модель, пригодную для объяснения и понимания сути опыта.

В почетном карауле у гроба президента Академии наук Украины А.А.Богомольца. На переднем плане М.А.Лаврентьев и Н.С.Хрущев, тогда - первый секретарь ЦК КП(б) Украины. 1946 г.

В почетном карауле у гроба президента Академии наук Украины А.А.Богомольца. На переднем плане М.А.Лаврентьев и Н.С.Хрущев, тогда - первый секретарь ЦК КП(б) Украины. 1946 г.

После работы мы с Михаилом Алексеевичем нередко оставались вдвоем. Вот тогда-то я и рассказывал ему о своих жизненных трудностях, о которых поговорить мне было не с кем. Его советы помогли мне в становлении «директором», за что и сейчас, спустя сорок лет, я приношу ему свою глубочайшую благодарность.

В 1946 году Михаил Алексеевич был избран академиком Академии наук СССР. Его связи с московскими научными учреждениями значительно расширились, но он продолжал оставаться вице-президентом АН УССР (до 1949 года) и директором Института математики АН УССР (до 1948 года). В то же время (до 1960 года) он заведовал отделом в Математическом институте им. В.А.Стеклова АН СССР.

На Украине после смерти отца Лаврентьеву, как и многим другим, становилось все труднее.

Новый президент Академии наук УССР начал мешать и работам Михаила Алексеевича, мотивируя это тем, что война закончена и оборонная тематика утратила свою актуальность.

Не нашли нужной поддержки и работы С.А.Лебедева, создавшего первую в СССР цифровую электронно-вычислительную машину. К стыду АН УССР, оба ученых вскоре покинули Киев и снова стали москвичами.

Михаил Алексеевич любил управлять автомобилем, и ему это удавалось достаточно хорошо, хотя он был дальтоником и не мог определить цвет светофора на перекрестке. Но он остроумно пользовался закономерностью размещения огней: красный - всегда верхний. Но для подстраховки ему был нужен сосед, который бы деликатно подсказывал обстановку на перекрестке. Таким «впередсмотрящим» мне приходилось быть неоднократно.

Случались и казусы. Однажды мы возвращались из Феофании (М.А.Лаврентьев, Н.М.Сытый и я). За рулем заляпанного глиной «газика» сидел Михаил Алексеевич и, как обычно, ехал почти по осевой линии. Наша одежда тоже была испачкана глиной, так как нам пришлось дружно вытаскивать застрявшую на раскисшей лесной дороге машину. В город мы въехали по набережной и неторопливо продвигались к пароходной пристани. Из-за недавно прошедшего дождя гуляющих на набережной почти не было.

Навстречу нам вдоль надднепровского парапета шла группа из пяти человек: впереди - двое, в двадцати шагах за ними - один, позади него - еще двое. Михаил Алексеевич вдруг круто рванул машину направо и, остановив ее у края тротуара, против одиноко шествовавшего Л.М.Кагановича (ибо это был он на прогулке), выскочил из машины и громко сказал: «Здравствуйте, Лазарь Моисеевич. Я - академик Лаврентьев. Мне необходимо с Вами срочно поговорить». Л.М.Каганович протянул ему руку.

Совершая такой маневр, Михаил Алексеевич, конечно, очень рисковал, так как его внешний вид в запачканном глиной рыжем кожаном пальто напугал охрану, мгновенно схватившуюся за оружие. К счастью, Каганович узнал академика.

Разговор их был очень коротким. Как нам сказал Михаил Алексеевич, он сообщил руководству, что с Палладиным нельзя работать и что он и еще несколько академиков уезжают в Москву.

М.А.Лаврентьев уехал. Вскоре уехал и С.А.Лебедев. За ним последовали Н.Н.Боголюбов, Г.В.Курдюмов и А.И.Лейпунский. Все пятеро позже стали Героями Социалистического Труда. Уехал из Киева и Л.М. Каганович, но в АН УССР все осталось без перемен.

Очень трудные дни наступили в нашей семье, когда выяснилось, что тяжко заболела моя мать. Диагностировали неоперабельную форму рака. Поражало, с какой стойкостью и волей она, будучи врачом и все понимая, перенесла это известие и связанные с недугом медицинские вмешательства, осложнившиеся лучевой болезнью, которую в ту пору лечили еще «ощупью». Лечилась она в Москве, в Кремлевской больнице. Между курсами лечений ей необходимо было быть на свежем воздухе. А перевезти ее в Киев по медицинским соображениям было невозможно.

Тогда Вера Евгеньевна и Михаил Алексеевич предложили Ольге Георгиевне Богомолец пожить у них на подмосковной даче, предоставленной правительством Михаилу Алексеевичу в академическом поселке Мозжинка. Они не побоялись больного человека. Их дети - Вера и Миша, теперешний академик М.М.Лаврентьев, общались с Ольгой Георгиевной, доставляя ей большую радость. Когда я смог пойти в отпуск, меня тоже пригласили на дачу. Приглашая, Михаил Алексеевич сказал, что действует «принцип дачи N 2». Это было не просто гуманно. Это было великолепным проявлением высших человеческих качеств.

Не могу найти такие весомые слова, которые выразили бы чувства глубочайшей благодарности к Вере Евгеньевне и Михаилу Алексеевичу Лаврентьевым за их трогательную, сердечную и по-настоящему душевную заботу о моей матери. Эта забота продолжалась и тогда, когда все переехали в Москву и я еще не переселил мать в Киев.

За короткое время, что я прожил на даче у Лаврентьевых, я мог еще больше убедиться в том, какая это великолепная и мудрая семья, в которой, несмотря на внутренние противоречия, нередко остро контрапунктирующиеся, все друг друга искренне любят, понимают и глубоко уважают. Второй такой семьи я не знаю и не встречал за всю свою долгую жизнь.

Будучи сверхзанятым, Михаил Алексеевич по-прежнему находил время для общения с детьми. Бывали и нескучные занятия в рамках школьной программы, но, главное, все его затеи направлялись на развитие смекалки, творческого мышления.

Как-то в Мозжинку Михаил Алексеевич привез большой пакет из зеленого брезента. С трудом извлек его из машины, положил на траву и предоставил Мише для работы. Это была большая брезентовая байдарка, собирающаяся на деревянном каркасе. Задача оказалось сложной, к Мише на помощь подключились Михаил Алексеевич и я. Было очень интересно не столько собирать на каркасе байдарку, сколько наблюдать, как мастерски Михаил Алексеевич подводил Мишу к правильному решению вопросов монтажа. Тут были и умение читать чертежи, и способность анализировать сборку отдельных узлов, и испытание на смекалку в последовательности соединения деталей.

Когда работу закончили, состоялся торжественный спуск байдарки на воду. Первое плавание было недолгим. Но веселились все от души - и промокшие «мореплаватели», и «наблюдатели» на берегу.

Помнятся и озорные эпизоды. Юный Миша Лаврентьев быстро протянул руку к большой кастрюле с супом, из которой торчали куриные лапы. Мгновение, и курица, мелькнув в воздухе над кастрюлей, снова погрузилась в нее, будучи лишенной одной лапы, которую, крепко зажав в кулаке, Миша с аппетитом уплетал. «Миша, как же это ты?!» - воскликнула Вера Евгеньевна и получила исчерпывающий ответ: «Ну, Момус, это же очень вкусно». Довольно улыбнувшись, Михаил Алексеевич заключил: «Очевидно, курица хорошо сварена, а суп уже остыл, и его надо подогреть». То есть отец прощал сыну нарушение застольного этикета. Что оставалось делать Вере Евгеньевне? Подогреть суп...

В один из дней двадцатых чисел мая 1976 года в шесть часов утра раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал: «Я - Лаврентьев, мне очень плохо, я в гостинице «Киев», N ...» Я ответил: «Немедленно вызываю к Вам скорую и сейчас к Вам приеду. Не волнуйтесь». Мой «жигуленок» был во дворе, так что я оказался у Михаила Алексеевича буквально через несколько минут. Но «скорая помощь» меня обогнала. Врач уже вел обследование, мне осталось подождать его результатов. Было установлено, что вследствие эмоциональной перегрузки и переутомления произошло нарушение сердечной деятельности, сопровождающееся признаками стенокардии, но, к счастью, без органических изменений со стороны сердца. Болевой синдром врач снял умело и быстро, и Михаил Алексеевич заулыбался. Врач настаивал на госпитализации, от которой Михаил Алексеевич категорически отказался.

Тогда врач пошел на компромисс: сказал, что вопрос будет решаться через два часа, когда он вернется, а сейчас чтобы Михаил Алексеевич тихонько подремал под моим контролем.

Через два часа врач снова осмотрел больного и предложил, но не в категорической форме, госпитализацию, необходимую для лечения и защиты пациента от излишних дружеских посещений. Врач согласился с моим предложением поселить больного до следующего дня у нас дома, под моим контролем, а на следующий день - снова его осмотреть. Так и поступили.

Заработал «принцип дачи N 2». Зоя Вячеславовна поселила Михаила Алексеевича в комнате моего отца - здесь все оставалось так, как было при его жизни. Обстановка вызвала положительные эмоции у больного, которого после легкого завтрака уложили спать, он спокойно проспал почти до обеда и проснулся без всяких ощущений болезни.

И наступило время дружеских бесед, приятных воспоминаний, в которых участвовали и обе наши дочери, знавшие Михаила Алексеевича с самого раннего детства. Неожиданно, как это было ему свойственно, Лаврентьев спросил меня: может ли уж выбраться из трубы, идеально облегающей его тело? Я ответил положительно, представив себе возможные перистальтикоподобные движения, свойственные змеям. Он улыбнулся и сказал, что механики и многие биологи не могли ответить на этот вопрос правильно. На листе бумаги появились контуры ужа, векторы, значки, и стало ясно, что с точки зрения теоретической механики уж может вылезти из трубы, но только вперед. Задний ход исключен.

Но больше всего говорили о людях, при этом - без злословия, которое было чуждо Михаилу Алексеевичу, хотя элементы юмора, не оскорбительные для «героев», всегда в его речи присутствовали. Он был и самокритичен. Рассказал, например, как укачивал Мишу, напевая (без всякого музыкального слуха!) песенку «Жил-был на Подоле Гоп со смыком». Рассказывал и при этом сам от души веселился. Были и теплые воспоминания об ушедших из жизни близких людях. Вечер прошел в исключительно приятной атмосфере. Это был последний наш вечер с этим чудесным человеком.

Утром приехала Вера Евгеньевна. Михаил Алексеевич уже не требовал медицинского наблюдения, но этот день - день рождения моего отца - они пробыли у нас. Вера Евгеньевна, со свойственным ей остроязычием, рассказала нам, как Михаил Алексеевич бился за неприкосновенность Байкала, как его за это порицали высокостоящие деятели, как стойко он отстаивал свою позицию, борясь с варварским планом нарушения всей экологии Прибайкалья. В заключение она сказала, что все кончилось тем, что его сослали. Но, в отличие от прежних ссылок, его сослали не из Москвы в Сибирь, а из Сибири в Москву. Так она расценила отъезд Михаила Алексеевича из Новосибирска, из созданного им грандиозного Сибирского отделения Академии наук СССР, фактически представлявшего собой самостоятельную Академию наук Сибири.

Почти полвека вместе. Киев, 1976 г.

На следующее утро я пришел в гостиницу к Лаврентьевым с фотоаппаратом. Мы вышли на балкон и с большой высоты любовались красотами Киева и далекими лесами. Это было 26 мая 1976 года.

Посмотрите на фотографию. Ведь это «моментальный» снимок, сделанный мною без всякой подготовки, во время разговора, после снимка киевских красот. «Разрешите мне Вас сфотографировать?» - и следом сработал затвор фотоаппарата.

Такой снимок показывает суть человеческих отношений без всякого наигрыша. Какой ласковый и проницательный взгляд у Веры Евгеньевны! Как доверчиво она поддалась движению руки Михаила Алексеевича, обнявшего ее за плечо и слегка прижавшего к себе! Как ласков и серьезен в одно и то же время трогательно заботлив Михаил Алексеевич, улыбающийся встречному взгляду жены! Думаю, что даже самые опытные актеры после многочисленных репетиций не смогли бы так убедительно сыграть «момент истины» в отношениях двух дорогих друг другу людей.

		О.А.Богомолец. Принцип дачи N 2 // Российская академия наук. Сибирское отделение: Век Лаврентьева / Сост. Н.А.Притвиц, В.Д.Ермиков, З.М.Ибрагимова. - Новосибирск: Издательство СО РАН, филиал «Гео», 2000. - С.81-93.



		ОГЛАВЛЕНИЕ • ФАЙЛ PDF