Научно-исследовательское судно института «Г.Ю.Верещагин».

Здание Лимнологического института СО РАН.

Елена Владимировнa Дзюба.

В сопровождающие по институту «получил» кандидата наук Елену Владимировну Дзюбу. Она только что приехала из Чиверкульского залива Байкала и выясняла в своей лаборатории, почему щуки в заливе заболели и сдохли... То ли от ядовитых водорослей, то ли от замора, то ли от чумки... Чувствовалось, что Дзюбе некогда и выполняет она роль гида для неожиданного визитера неохотно, томясь.

Куда бы ни заходил с Леной, везде приходилось представляться и извиняться за прерванную работу. В любой лаборатории бросалось в глаза трудовое напряжение. Люди были так заняты делом, что все остальное, как казалось, рассматривалось сотрудниками института только как повод для раздражения. Никакой доброжелательности, как в двух других иркутских институтах, здесь не наблюдалось.

- Кто вы? Что вы?! Зачем? - вот первые вопросы, которые звучали при моем появлении.

Пришлось пояснять. Раз пояснил, два, а на... четвертый взорвался и идиотски представился так, как никогда не представлялся ни в одном нашем академическом институте:

- Я - заместитель редактора областной газеты из Новосибирска, научный обозреватель, заслуженный работник культуры России, член двух творческих союзов... Пишу о научных школах Сибирского отделения РАН...

- Этого достаточно, - услышал наконец спасительные слова, и дистанция между журналистом и учеными стала стремительно уменьшаться. Больше того, она попросту исчезла.

Большая семья исследователей большого озера.

Их сдержанно начинала Елена Дзюба:

- Я ихтиолог, изучаю рыбы Байкала, особенно голомянок, их питание, размножение и т. д. Хотя и питание омуля и хариуса тоже входит в мои научные интересы.

- Вы изучаете, что рыба ест и сколько съесть сможет. Не так ли?

- Мы изучаем тот набор кормовых организмов, которые рыбы едят. И взаимоотношения рыб между собой.

- Интересно, а какие у них взаимоотношения: дружеские, воинственные или скандальные?

- На Байкале обитают два вида голомянок. Они вполне разумно делят между собой достаточно скромную кормовую базу Байкала.

- Словом, живут по расписанию?

- Живут по обстоятельствам. Так, чтобы молодь, например, была максимально обеспечена пищей.

- А омуля в Байкале много? Говорят, что сейчас его научились разводить искусственно...

- Я бы не преувеличивала эти возможности и представления, - заметила Елена Дзюба. - Проводимые неоднократно исследования дают разные показания. Выясняется, что омуля раза в два больше, чем считалось ранее. Впрочем, с омулем все сложнее. Для него до сих пор не разработана формула его положения в озере. Почему это важно? Потому что по положению рыбы - в наклонном она или горизонтальном состоянии - судят о том, сытая рыба или нет, жирная или худая. Четких и ясных показаний по омулю пока еще не добыто. Как нет точных данных и о запасах голомянки, что нам было бы гораздо интереснее. Она самая массовая рыба в Байкале.

Недавно мы запатентовали новый метод по ловле байкальских голомянок, которых ловить очень сложно. Теперь их ловят с помощью распушенных... веревок. Голомянки - основной корм и для нерпы, и для омуля. Хотя еще осталось загадкой, почему распушенные веревки так привлекают голомянок. А цепляются они за веревки... толпами, даже давя друг друга. Все это зафиксировано на подводных видеосъемках. Мы изучаем, как и что рыбы видят, как они обнаруживают корм, как слышат, что их привлекает. Сейчас в нашей науке все шире используются гидроакустические методы исследований... В том числе и при изучении знаменитого байкальского рачка, называемого сложновато для слуха и запоминания - макрогектопусом.

Впрочем, мы еще и не о таких названиях вспомним. Совсем неожиданных!

В институте научные исследования ведутся по широкому спектру. Некоторые лимнологи решили, что появившийся журналист побывает в каждом отделе и лаборатории. А когда пришло понимание, что научному обозревателю из Новосибирска вполне достаточно для четырех страниц цветного субботнего номера формата А3 трех лабораторий и одного отдела и лишь на втором этаже, то лимнологи решили для беседы две лаборатории «слить». И «слили».

- Я, - представлялся один из завлабов, - Тимошкин Олег Анатольевич, доктор наук. В институте работаю с 1981 года. Заведую лабораторией гидробиологии и систематики водных организмов. Хотя это прошлое ее название. Сейчас она называется более куце: лаборатория биологии водных беспозвоночных.

- У нас, - добавил он, - в лаборатории около двадцати шести человек. Почему около? Да потому, что я точно не помню сколько. Но это неважно... Наверняка от двадцати шести до тридцати.

Все хмыкнули, я засмеялся, не зная еще, что вскоре придется и хохотать. Олег Тимошкин нравился все больше, хотя когда его оторвали от работы, он смотрел на пришельца, как на врага.

- Смею утверждать, - продолжал Тимошкин, - что наша лаборатория - лучшая в институте и даже лучшая в России по знанию биоразнообразия озера Байкал. Коллеги, уверен, это подтвердят.

...И коллеги едва ли не хором подтвердили значение лаборатории, заметив, что это и есть одна из научных школ института. Тимошкин, правда, возражал, но недолго.

- Мы исследуем, - продолжал рассказ Олег Анатольевич, - все группы животных, которые есть в Байкале. В подавляющем большинстве они определены нашими специалистами. Ведем работу по двум основным направлениям: изучаем разнообразие животных в озере, начиная от простейших. Но не включая рыб. Они - забота другой лаборатории. И второе направление - потихонечку подходим к пониманию того, как организовать и проводить систему мониторинга не только на Байкале, но и на всех других древних озерах, а их около пятнадцати. Я по совместительству являюсь президентом международного общества видообразования древних озер. Но это пока свадебные эполеты. Президентом общества стал недавно и реально еще ничего не делал.

- Позвольте один раз, - пообещал Тимошкину, - вас прервать. Никакие вопросы вам не нужны - вы хорошо и ясно рассказываете. Но все-таки... С каких имен, идей и работ начиналась научная школа по изучению биоразнообразия озера Байкал?

- Если речь идет обо мне, то я представитель казанской школы морфологов-эволюционистов, - ответил Олег Анатольевич. - Мои учителя - выдающиеся зоологи Николай Александрович Ливанов, Владимир Львович Лагин и Нина Александровна Порфирьева. Я застал и кусочек старого классического ЛИНа, то есть нашего института. И считаю, что нам повезло. Это когда работали такие еще специалисты, как Маргарита Юльевна Бекман, Анна Андреевна Линевич, Галина Федоровна Мазепова и другие. Это была плеяда классиков байкаловедения. Мы хоть и недолго с ними вместе работали, но эстафету они нам передали. За последние десять лет мы начали издавать атлас - определитель тех, кто обитает в толще воды озера. Проще говоря, энциклопедию о жизни в толще Байкала. И каждый год, шаг за шагом, том за томом, выпускали в свет свои другие определители. Сейчас это уже более десяти томов. То есть издана серия справочников-определителей по флоре и фауне озера Байкал. Уже первый том был очень хороший и... огромный. Но недавно мы выпустили в двух книгах четырехкилограммовый том на 1700 страниц. В нем помещены описания каждого вида, которые обитают в Байкале.

Все, что накоплено за две с половиной сотни лет исследований, нашло отражение в этом гигантском томе. Пятьдесят соавторов работали над томом, лучшие зоологи России.

- А какие живые организмы Байкала, - решился я на еще один вопрос Тимошкину, - вам особенно нравятся в таком толстом томе?

- Знаете, - ответил он, - я помешан не на нерпе, хотя она умеет считать и у нее совершенно человеческие глаза, и не на омуле, который как визитная карточка Байкала. Но это всего один вид и один эндемичный подвид, то есть омуль. В Байкале порядка 2600 видов и около семидесяти процентов из них эндемичных. Так что сколько Австралии со своими эндемиками в одном Байкале - это еще надо посмотреть, посчитать. Так вот уникальное разнообразие озера не за счет нерпы и омуля, а за счет мейозообентоса. Это очень мелкие миллиметровые животные. Как раз они создают уникальность Байкала. Вот на них я и помешан. Я их люблю, уж вы поверьте. Занимаюсь червячками из этого мейозообентоса. Они называются свободно живущими ресничными червями. Или плоскими. Единственный класс червей свободно живущих. Остальные все паразитические. В том числе и те, что живут в наших, уж простите, кишках, а также в собачьих и кошачьих. За двадцать три года работы я описал около ста новых видов таких червей, около тридцати родов и одно семейство. Существа интереснейшие...

- В четырехкилограммовый том, о котором уже вам рассказывал, - продолжал Олег Анатольевич, - вошли описания порядка семидесяти новых видов, около двадцати новых родов и одного семейства. Среди моих знакомых много хороших людей, в том числе, конечно, и мои учителя. Но они разбросаны по всему миру. И у меня была одна давняя идея: как бы их всех свести в одно место. В этом томе они как раз сведены.

- То есть?!

- Впрочем, не только в томе. У меня накоплен материал в различных коробочках за четверть века. В нем зафиксировано множество видов новых червячков. А назвать их, треклятых, полагается в науке по-новому, причем на латыни. Но латынь, признаюсь, знаю плохо. Я нашел такой выход: назвал каждого червяка по имени одного из моих знакомых и друзей.

Вот тут я и захохотал, не выдержал.

- Вы и женские имена давали своим червякам? - еле стихая от смеха, спросил у Тимошкина.

- Да, - признался он, - давал.

- Ну и как реагировали женщины?

- По-разному, по-разному, - улыбался Олег Анатольевич. - Одни стерпели, а другие вслух отреагировали... как могли. Как-то имя очень милой и давно знакомой женщины я подарил очередному червяку. Как раз под новый год. Она сказала: «Мужики никогда ничего доброго для меня не сделали». Я возразил: «Да ты что?! Это же прекрасный и свободно живущий червяк». Есть даже червяк в честь нашего бывшего директора академика Галазия. А новому роду червяков присвоил имя своего сына Митюши. Теперь в определителях они останутся на века.

- И что сказал сын в ответ на такое внимание?

- Ничего. Ему как-то все равно.

- Но самое интересное, - закончил свой рассказ Тимошкин, - не это, а то, что уникальное разнообразие червей в Байкале невозможно объяснить с позиции теории эволюции Дарвина. Возможно, нашему директору Михаилу Александровичу Грачеву не понравится, когда он в газете прочтет мое утверждение, но я уверен в своей правоте. Современная биология на многие вопросы еще не может ответить.

В архитолстом нашем томе есть, например, очень хороший определитель по пресноводным губкам. Мы пятнадцать лет его ждали от лучшего в стране специалиста по этой тематике Софьи Михайловны Ефремовой. Таких примеров много. Они говорят о том, что выполненная работа - не только большой труд, но и большой сгусток современных знаний.

В честь Ефремовой тоже назван червяк. Мы их столько наоткрывали... Наш второй этаж, где размещаются гидробиологи и ихтиологи института, просто обречен на открытия.

Закончив рассказ, Тимошкин решил мне подарить том... с червями и прочей живностью Байкала. Отказался. Категорически. Мне уже геологи и физики подарили небольшую библиотеку. Еще четыре килограмма не довез бы.

Первый директор лимнологического института академик Григорий Иванович Галазий.

Олег Анатольевич Тимошкин.

Наталья Григорьевна Мельник.

Галина Ивановна Поповская.

Вторым собеседником из завлабов была Наталья Григорьевна Мельник.

- В нашей лаборатории рыб и водных млекопитающих, - рассказывала она, - живы корни научной школы. Но школы ихтиологов. В сущности ихтиология Байкала началась с ленинградской школы. Многие из них приехали на Байкал по приглашению Глеба Юрьевича Верещагина, который изучению Байкала отдал тридцать лет жизни.

...Прерву ненадолго рассказ Мельник и замечу, что древнее озеро словно привораживает к себе людей. И надолго, часто до конца жизни. Причем людей талантливых и ярких. К примеру, столько же - тридцать лет - руководил лимнологическим институтом академик Григорий Иванович Галазий. При нем институт работал в Листвянке, у самого Байкала, при нем он переселился в иркутский Академгородок, при нем в институте развивались новые направления исследований, и при нем шла тяжелая, даже ожесточенная, борьба за чистоту Байкала, за сохранение его как жемчужины национального наследия. Много имен, заслуживающих упоминания, я опущу в этом репортаже. Но в истории сибирской науки они останутся навсегда. А в репортаже надо поторапливаться...

- Рыбы Байкала, - продолжала Наталья Григорьевна, - исследуются более ста лет. Был период, когда больше изучалась их продуктивность. Упор, естественно, делали на промысловые рыбы - омуль и хариус. Но очень многие исследования начинались на Байкале с работ замечательного ихтиолога Д.Н.Талиева, начиная с разработки молекулярных и иммунологических методов исследования.

В конце семидесятых годов возрос интерес к эндемической фауне Байкала. Когда заведующей лабораторией была доктор наук Валентина Григорьевна Сиделева, работающая сейчас в зоологическом институте Санкт-Петербурга. (У Питера с Иркутском много еще и других пересечений. - Р.Н.). Сиделевой удалось по тому же принципу - вид во всем своем многообразии - сделать хорошее описание так называемой группы коттоидных рыб. Это эндемики (то есть обитающие только здесь и нигде более). Но, по сути, Талиев стал основателем мини-школы специалистов, которые могут определять эндемичные виды (что очень сложно).

Я принялась заведовать лабораторией, когда институт возглавил академик Грачев. С его приходом началось время перемен. В частности, началась третья волна в развитии ихтиологии Байкала. Ее с полным основанием можно назвать волной новых технологий. В этом, бесспорно, проявилось новосибирское влияние. При Грачеве был создан международный центр экологических исследований и заметно окрепло международное сотрудничество. Мы стали развивать методы молекулярной биологии. У нас появилась целая группа молекулярных биологов. Они принялись разрабатывать и изучать тонкие механизмы видообразования, родственные связи между какими-то внутривидовыми группировками, популяционные структуры и т. д.

В последние годы мы вместе с лабораторией Олега Тимошкина разрабатываем дистанционные методы учета.

- Это как, не выезжая на Байкал?

- Это означает не брать рыбку тралом, - усмехнулась в ответ на мои предположения Наталья Григорьевна, - а наблюдать за ними с помощью приборов. Если детализировать, то с помощью акустики. У нас почти полностью отработан гидроакустический метод учета омуля. Он позволил получить много новой информации по распределению рыб, их миграции, скоплению. Второй компонент дистанционного учета - глубоководные видеонаблюдения. Съемки. У нас с Олегом этих материалов накопилось так много, что давно пора выпускать по этой работе отдельную монографию. Правда, монографии в институте, должна признать, не очень популярны.

Третье, не менее интересное, направление связано с установлением контактов с ученым из Англии Джоном Ватсоном, который приезжал на Байкал, и мы вместе с ним пробовали применить для наших исследований голографические изображения. Голограммы наверняка помогли бы дать для работы много нового материала. Например, по оптическим свойствам животных. Но датчик такой должен быть портативным. Ватсон бьется над этой проблемой. Пока же датчик в виде большой «бандуры». Замечу, что американцы уже сделали портативный датчик. А направление очень перспективное. Хорошо бы нашим физикам-лазерщикам «вклиниться» в эту работу и помочь биологам, так как портативный датчик очень нужен.

...а водоросли. В строгой «паспортной» формулировке - диатомовые водоросли планктона озера Байкал. Точно так и называется книга Г. И. Поповской, С. И. Генкала и Е. В. Лихошвай, в которой я прочел: «Для Байкала характерно почти круглогодичное развитие диатомовых водорослей, период вегетации обычно продолжается около одиннадцати месяцев, а в некоторые годы - круглогодично. При этом весенний максимум превышает осенний в сто и более раз, а в другие - в 2 - 8 раз».

Не странно ли, что водоросли мощно развиваются подо льдом Байкала, правда, в верхних слоях воды?! Но у Байкала чуть ли не каждое явление на особинку. Здесь даже в теорию Дарвина, как утверждают лимнологи, далеко не все вписывается. Впрочем, сейчас чуть ли не во всех теориях сомневаются... Время такое - недоверчивое.

Но мои слабые сомнения по поводу водорослей быстро развеяли два доктора наук - Галина Ивановна Поповская и Елена Валентиновна Лихошвай.

Первой просвещала журналиста профессор Поповская, которая начинала в науке с изучения фитопланктона Селенгинского мелководья. В то время альгологов (ученых, изучающих водоросли Байкала) тогда еще было мало. Возиться с планктонными водорослями, мельчайшими растительными организмами в толще вечно холодной байкальской воды - не слишком большое удовольствие, хотя растительные «крохи» создают основной корм для животного мира Байкала. Планктон кормит многих.

Тем не менее альгологи все же работали весь двадцатый век. У нас на каждое озеро чудак найдется, а уж на Байкал - тем более. Но эти ученые приезжали по обыкновению на Байкал из Москвы и Ленинграда. В командировки. Это был, например, Константин Игнатьевич Мейер, впервые обследовавший все побережье Байкала на утлом катере «Чайка». Он обобщил отрывочные работы своего времени в монографии, называвшейся «Введение во флору водорослей озера Байкал».

- Многое сделал по изучению водорослей Байкала, - рассказывала Поповская, - Александр Павлович Скабичевский. Он был неутомимый исследователь. Мы не забываем имена Яснитского, Кожова, Кожовой, Вотинцева, Антиповой... Все они широко и верно осветили роль водорослей в жизни Байкала. Примерно с 1964 года наш институт приступил к исследованию всего озера. По одному району или по одной точке, например в Больших Котах, нельзя было судить о фитопланктоне Байкала. Поэтому мы «разделили» его на двенадцать разрезов и исследовали среднюю, южную и северную котловины. И сразу же увидели, что планктон в разных районах совершенно не одинаков. (Байкал словно специально создала природа для того, чтобы всех удивлять - и ученых, и туристов, и журналистов. - Р.Н.)

- Эти исследования, - продолжала свой рассказ Галина Ивановна, - мы вели около тридцати лет. Особенно подробно изучался весенний фитопланктон. Диатомовые водоросли наибольшую продукцию дают в подледный период и сразу после освобождения озера ото льда. Вся эта многолетняя работа была обобщена в монографии по диатомовым водорослям. Она стала настольной книгой для альгологов. По Байкалу нет ни одного определителя, описание которого сделано с помощью электронного микроскопа. А в монографии это именно так. Монография пользуется большим спросом. В том числе и за рубежом.

Нами также были обнаружены мельчайшие водоросли, имеющие размер полтора микрона. Но за их счет создается основная масса органического вещества в Байкале в летний период. Обычно в озере вода очень высокой прозрачности. А летом прозрачность уменьшается раза в два. Почему? На прозрачность воды влияют как раз мельчайшие водоросли, которые быстро и в огромном количестве развиваются. И этой пищи вполне достаточно всем живым организмам летом и осенью. Уточню, что в Африке в озере Малави вода такая же чистейшая, как и в Байкале, хотя там температура воды и воздуха тридцать градусов. Жары, конечно.

С Еленой Валентиновной Лихошвай мы через три минуты беседы нашли много общих знакомых. Да и как было не найти?! Она заканчивала НГУ, готовила диссертацию в Институте цитологии и генетики и призналась, что до сих пор скучает по Новосибирску. Хотя и она поначалу проявила некоторую недоверчивость к нежданному новосибирцу. Но о своей работе рассказывала она ничуть не хуже, если не лучше, чем все остальные иркутские биологи. Когда я понял в конце беседы, что уже собрал для газеты материала с перебором и принялся ее благодарить за рассказанное, она тут же категорично возразила:

- Нет, это еще не все. Первая проблема, - рассказывала Елена Валентиновна, - когда я сюда приехала и в которой могла принять участие, была связана с объяснением гибели байкальской нерпы. Эта тема совершенно не имела отношения к тем исследованиям, которыми мы, к примеру, сейчас занимаемся. Но пришлось... Тем более что в институте цитологии и генетики была знакома с различными методами интроскопии. Для понимания проблемы мне требовался микроскоп. И такой, какого тогда в институте лимнологии не было. А вот Иркутский институт хирургии его имел. Мы на его базе и работали. С помощью методов и оборудования, освоенных мною в свое время, нам удалось понять, почему нерпы гибли.

- От чумки, наверное?

- Да, эта была чумка. И впервые в мире мы показали, что нерпа может умереть от собачьей чумки. И у нас по этому поводу вышли две статьи в «Nature» («Природа» - известный и очень авторитетный научный журнал. - Р.Н.). Потом я раздумывала, что же мне делать далее в ЛИНе. Сперва хотела заниматься просвечивающей электронной интроскопией. Но Михаил Александрович Грачев сказал, что надо покупать сканирующий микроскоп и изучать диатомовые водоросли. И должна признаться, что нам в общем-то повезло: это была последняя времен СССР покупка из числа государственного оборудования. Мы приобрели сканирующий электронный микроскоп, и он до сих пор в отличном состоянии и очень хорошо работает. Мои первоначальные сомнения были забыты еще и потому, что один ученый из Красноярска, он работает в институте биофизики, как-то проникновенно посоветовал: «Займись диатомовыми, они такие красивые...».

(...И впрямь: я раздобыл несколько снимков этих водорослей - они казались шелковыми и таинственными.)

- Да у вас тут половина сотрудников - романтики, - не выдержал и сказал Елене Валентиновне. Женщины в лаборатории улыбнулись, и я решил, что они согласились с такой точкой зрения.

- Первая моя работа в новой теме была посвящена, - вспоминала Елена Лихошвай, - очень популярному виду диатомовых водорослей. До сих пор в них немало интересного, необъяснимого и даже загадочного. Интересно, например, почему они с определенной регулярностью в массовом порядке вдруг в Байкале развиваются. С регулярностью от трех до семи лет. Пока причина такого массового развития до сих пор не разгадана.

- Может, это связано с семилетними циклами? - рискнул я невежливо предположить.

- Мы многое пытались к этой странной регулярности «прицепить». В том числе и семилетние циклы, - ответила Елена Лихошвай. - Но окончательно задача пока так и не решена. Но об этих водорослях, используя технику Красноярского института биофизики, мы написали и опубликовали первую статью, показав в ней тонкую структуру загадочных водорослей с помощью сканирующей электронной интроскопии. Раньше, конечно, использовалась менее совершенная техника. А электронная интроскопия вошла в мировую практику только с начала семидесятых годов. Она позволила усилить многие направления науки. В том числе и диатомологию. Этот технологический всплеск позволил, например, выявить новые структуры. И систематика диатомовых водорослей стала пересматриваться весьма широко. До сих пор наука получает новые данные о строении и изменчивости водорослей.

- Неужели эти водоросли заслуживают такого большого внимания?

- Вполне заслуживают. По многим причинам. Они действительно красивы и широко распространены в океане. Кроме того, относятся к доминирующей группе микроводорослей и в пресноводных водоемах. В океане их настолько много, что в доле первичной продукции всей земли на диатомовые водоросли приходится двадцать процентов. Их вклад сопоставим со всеми наземными растениями, включая тропические леса.

- Невероятно! Никогда такого даже представить не мог!

- Диатомеи - благодарный объект для изучения, - уточняла Елена Валентиновна, - потому что они сразу перед исследователями открывают широкое поле деятельности. Наружные кремнистые створки водорослей сохраняются в осадках многие миллионы лет. Это дает возможность «окунуться» в глубь времен и посмотреть, что было в прошлом. И в створках этих клетка живет. Едва находят створку, так сразу же определяют вид.

Новое оборудование помогло нам провести и целую серию палеоклималогических работ. Мы подключились к проектам «Байкалбурение». По инициативе академика Грачева были также поставлены работы по анализу современных осадков озера Байкал и некоторые другие. Это помогает нам расшифровать летопись диатомовых водорослей. Но первые работы по этой тематике вышли из стен нашего института. Дальше мы принялись развивать методы молекулярной биологии... Начиналась работа очень трудно, но сейчас не стыдно сказать, что на этом направлении исследований мы поддерживаем мировой уровень. По этой тематике у нас уже вышло две статьи в авторитетных научных журналах. Прошел также международный симпозиум «Живая клетка диатомей».

Академик Михаил Александрович Грачев.

Елена Валентиновна Лихошвай.

Кремнистые створки диатомовых водорослей под микроскопом.

Оно во многом не совпало с мнениями директоров других иркутских академических институтов. И очень хорошо. Единомыслие в науке - повод для беспокойства. Разномыслие - повод для творческого удовлетворения. Кредо академика Михаила Александровича Грачева было резким по форме, но оптимистичным по содержанию, чего, честно признаться, никак не ожидал.

Публикуем его точку зрения практически дословно, без купюр.

Грачев говорил:

- Я хотел бы с вами поделиться одним сюжетом. Помните картину у Сокурова, когда съемка идет в ритме нон-стоп при прохождении по Эрмитажу, словно через века?

- Помню.

- Если бы режиссер такого же уровня, - продолжал Михаил Александрович, - прошел по нашему институту, по соседнему и по другим, то это тоже было бы кино. И едва ли менее интересное. Оно бы проиллюстрировало, кто из институтов жив, а кто не совсем жив. Я вам советую: пройдите по всем институтам, хотя бы так, как по нашему, и вы хорошо поймете, что мешает академической науке, а что помогает. Знаете, где больше всего жалуются на нехватку денег?

- Нет, не знаю.

- В США, - сообщил с легкой улыбкой Грачев. - Там любой разговор начинается с признания, что мало денег. У человека, за редчайшими исключениями, никогда не бывает много денег. Ничего нового в том, что денег мало, нет. Должен вам признаться: тезис о том, что нужно поддерживать российскую науку, у меня вызывает отвращение. Так же как и тезис о необходимости поддерживать отечественного производителя. Уж если его надо поддерживать, то, может быть, ему пора завязывать со своими делами?! Не понимаю, что такое поддержка. Что мы, нищие, что ли?!

Конечно, у нас много трудностей. Конечно, нам не хватает денег. И очень много не хватает. Но тем не менее мы живы, и у нас есть прекрасное валютное оборудование. Вы его видели?

- Видел.

- Так вот, это оборудование, - продолжал директор института, - работает в коллективном режиме. У нас очень много молодежи. Хотя на Запад тоже немало уехало. Замечательно! Зато много новых ставок освободилось... Придет другая способная молодежь.

- Жестко вы судите...

- Но трезво. У нас есть отдельные ключевые проблемы. И решать их нам надо всем вместе. Проблема номер один: что хочет от нас государство? Точного ответа нет. Да еще выражается оно не вполне внятно. Но я думаю, что оно от нас хочет глобализации. Нельзя установить мировой рекорд Иркутской области во всех видах. Допустим, у нас хороших бегунов мало, а толкателей ядра много. Вот о чем идет речь. Та фундаментальная наука, которая у нас есть, должна устанавливать мировые рекорды. По всем дисциплинам мы такие рекорды не установим. А иметь фундаментальную науку второго сорта нет необходимости. Отдаленная необходимость в ней, может быть, и есть, но надо знать, что пишет Запад и какие у него возможности. В нашем институте это пока понимают. Надо не поддерживать производителей, надо не сдавать в аренду свои помещения, чтобы платить зарплату бедным ученым, которые нередко сидят дома и непонятно чем занимаются.

- Знаете, вы стоите на позициях министра Фурсенко, которого, мягко скажем, недолюбливают даже те, кто замечательно работает в лабораториях, а не сидит дома.

- Во-первых, это едва ли позиция Фурсенко. Он человек подчиненный, что тоже надо понимать. Во-вторых, это позиция не Фурсенко, потому что это глобальная позиция. Просто в других странах она раньше утвердилась. В Америке есть лозунг: публикуй или погибай.

Конечно, тезис «публикуй или погибай» спорный, не универсальный. Вполне можно при таком подходе какого-то талантливого исследователя не заметить, не оценить. Но другого усредненного критерия нет. «Если у тебя корова имя, то у тебя должно быть молоко и вымя». Ученый должен публиковаться и делать открытия мирового уровня. И точка. Другой фундаментальной науки нет. И никакого внедрения нет в этой науке. Это все последствия фундаментальных исследований, а не сама наука. Отсюда вытекает: знать индекс цитирования каждого труженика науки. То есть знать ему цену. Если уж не всех, то хотя бы начальников.

Вот говорят: у географов не так, у археологов не так... Посмотрите в литературу, и вы увидите: да, эти индексы по величине различаются. Но не бывает нулевого индекса у заметного ученого. У нас в институте платят надбавку за хороший индекс цитирования. А он накапливается всю жизнь. Но на деле как получается?! Тот, кто имеет тысячу, предположим, процитированных статей, получает, грубо говоря, три рубля; тот, кто сто статей, получает два рубля, а тот, кто всего десять статей, все равно получает один рубль надбавки. Почему этот принцип не применить к институтам? У большого института будет большой и суммарный индекс цитирования. И он должен получать больше денег. А у кого ноль, их нужно отсеять. Увы, но нолевых ученых, к сожалению, у нас немало. И это представители, на мой взгляд, не фундаментальной науки. Потому что у них нет мировых рекордов. Это требование глобализации и мировой науки, а не Фурсенко. Нет смысла одно и то же открытие делать трижды. Словом, индекс пора вводить, и его не надо пугаться. Не могу не сказать, что Николай Леонтьевич Добрецов очень многое сделал, чтобы Сибирское отделение РАН преобразовывалось в этом направлении. А Москва не сделала практически ничего.

Мотивом фундаментальной науки внедрение не является. Мотивом является рекорд в познании природы, общества и т.д. Внедрение необходимо. Но нельзя забывать, что цикл инновационный в фундаментальной науке - от десяти до двадцати лет. Помню, что вы давно писали про «Мили-Хром». Но прошло уже более десяти лет. Зато к сегодняшнему дню этих первоклассных приборов выпустили шесть тысяч штук. Сейчас выпускают новые модификации «Мили-Хромов». И от того, что мы напишем, что вот создан инкубатор или инновационный центр, мозги в этом месте все равно враз не заведутся. Это длительный процесс с большим отходом неудачных проектов.

Не поймите меня так, что я против внедрения. Нет! Мы тоже им занимаемся: организовали производство чистой питьевой воды из глубин Байкала, проложили кабель на Ольхон и т. д. Но внедрение не может быть мотивом для фундаментальной науки. Мотив для нее - рекорд при познании природы, овладении новых знаний.

Подведу некоторый итог: не так уж плохо мы живем, как об этом говорим. Пора заканчивать стон. Приведу вам по годам бюджетное финансирование по институту: 2000 год - 11 миллионов рублей; 2001 год - 20 миллионов; 2002 год - 30 миллионов; 2004 год - 45 миллионов. Хоть одному чиновнику, не говоря уже о Фурсенко, кто-то сказал спасибо за постоянный рост финансирования науки?! А ведь это очень заметный рост. Надо работать, а не ныть. С молодыми нужно работать в первую очередь.

Упомяну еще одну проблему. Посмотрите на рабочих местах распределение людей по возрасту в разных институтах. Вы увидите, что средний возраст примерно сорок-пятьдесят лет. Но увидите также, что во всех институтах это распределение бимодальное. То есть максимум на тридцати годах и максимум на пятидесяти шести годах. А там, где средний возраст, там провал. Нам неоткуда черпать лидеров. Это большая опасность. И у нас есть единственный выход. Подчеркиваю, единственный - отменить карьерное требование по защите докторских диссертаций. В США, как известно, никаких докторов наук нет. Если мы не найдем амбициозных, способных и еще не уставших лидеров, то погибнем. Нет у нас таких докторов наук сейчас. Я не против докторских диссертаций. Но нельзя требовать из карьерных соображений, чтобы директор обязательно был доктором наук. Им некогда заниматься докторскими диссертациями. Решим эту проблему - и у нас будут молодые лидеры.