Премии и медали института гидродинамики.

Дверь в кабинет Михаила Алексеевича Лаврентьева

- Научные школы, - говорил на нашей встрече академик Лев Васильевич Овсянников, - как живые организмы. Они рождаются, расцветают, процветают, а потом постепенно «вянут» или заменяются другими научными школами. Формируется школа по обыкновению вокруг лидера, у которого есть авторитет, свежие идеи, то, что называется научным заделом. Словом, это должен быть крупный ученый и просто сильный человек. А ученики его школы способны воспринимать новые идеи и развивать их. Михаил Алексеевич Лаврентьев как раз и был таким сильным лидером в науке, впрочем, и не в одной науке. У него было свое видение во всем, а не только в проведении и организации научных исследований.

Свою научную школу он формировал постепенно. Крупным кадровым, как теперь говорят, кластером была его кафедра в Московском физтехе, которой он руководил. И руководил, скажем так, заразительно. Он увлек своих студентов тематикой, которая была ему интересна и дорога. Прежде всего физикой быстропротекающих процессов. И, естественно, математикой.

…Прервемся немного на цитату из статьи академика Владимира Михайловича Титова «М.А.Лаврентьев и его школа»: «Как говорил сам Михаил Алексеевич в конце жизни, он был счастливым человеком - ему «…удавалось решать загадки природы, которые ставила жизнь». Конечно, Лаврентьев был выдающимся математиком и механиком своего времени. Но он был и выдающимся естествоиспытателем своего века».

- Михаил Алексевич, - продолжал рассказ академик Овсянников, - не чурался задач прикладного характера. С точки зрения математики. Но вот с точки зрения физики, они скорее были не прикладными, а как раз фундаментальными. Хотя различие между теми и этими задачами весьма зыбкое, даже условное. Во многом это зависит от того, как их воспринимает научное сообщество и насколько они важны для практики, государства.

Я пришел к Лаврентьеву со стороны, с офицерскими погонами на плечах. Мы с ним вместе работали в городе Сарове. (Тогда он назывался Арзамасом-75, а ныне на газетном просторечии - атомной столицей страны. - Р. Н.). Лаврентьев был научным руководителем исследований по созданию советского атомного артиллерийского снаряда. У него было много знакомых, а может быть, и друзей.

…Позволим себе еще одно отступление от рассказа Льва Васильевича. Очень широкий круг знакомых помогал Лаврентьеву и его сотрудникам, что при целеустремленности и настойчивости Михаила Алексеевича имело нередко решающее значение. Мне уже приходилось не раз писать, что субъективное в России нередко важнее, чем объективное. Например, будущего академика Овсянникова из армии демобилизовал, по сути, Лаврентьев. Лев Васильевич очень был нужен ему по работе. А для демобилизации офицера, да еще молодого и толкового, в те времена требовался приказ министра обороны, никак не меньше. Кроме того, в строго засекреченном Сарове полагалось знать только то, что ты делаешь. Жили по принципу: меньше знаешь - лучше спишь. Но Лаврентьев знал многое и многих. Например, знал министра обороны маршала Гречко. Его и уговорил демобилизовать нужного ему инженера-майора. Когда Овсянников пришел в свой военкомат с приказом министра обороны, то, по неизящному выражению моей внучки, у работников военкомата «глаза стали по циркулю». Вскоре они из Сарова уехали. Михаил Алексеевич там работать больше не хотел. Жизнь за проволокой, с бесконечными секретами и ограничениями его не устраивала, хотя задачи, которые перед ним ставили, он решил. За работу в Сарове ему была присуждена Ленинская премия. Как, впрочем, и академику Овсянникову.

Академик М.А.Лаврентьев не был святым - это в небо поднялось вихревое кольцо, образованное экспериментальным подрывом 3-х тонн бензина, распыленного в воздухе.

Учитель и ученик - академик М.А.Лаврентьев и будущий академик В.М.Титов. 1969 г.

Готовится демонстрационный эксперимент по сварке взрывом. На переднем плане академик М.А.Лаврентьев, А.А.Дерибас и Ф.И.Матвеенков. 1963 г.

Помог Михаил Алексеевич и будущему академику Войцеховскому, которому это самое будущее закрывал кандидатский экзамен по философии. Ни с первого, ни со второго захода сдать он его не мог. Михаил Алексеевич, надо признать, не сильно жаловал гуманитарные науки. Помню, что его рассуждения о необходимости глубокого изучения русского языка не выдерживали критики. Едва ли он признавал и ценность философии для физика и математика. Лаврентьев пошел к знаменитому атомщику академику Харитону - и вскоре Богдану Войцеховскому зачли экзамен по философии. Ради своих сотрудников и учеников Михаил Алексеевич достигал почти любые цели.

- Да еще в то время, - уточнял Овсянников, - когда он занимался задачами, связанными с совершенствованием военной техники. Жилка естествоиспытателя постоянно влекла Лврентьева к новым задачам. Если он наблюдал какое-то заинтересовавшее его явление, ему тут же хотелось его поглубже понять, исследовать и «оформить» в виде модели, положим, с которой можно было работать в числах или величинах.

Черта очень важная для научной школы - энтузиазм и широта взглядов лидера на развитие различных направлений в науке. Это делает лидера центром притяжения. Особенно для талантливой молодежи. Все это раскрылось и расцвело с организацией Новосибирского научного центра и всего Сибирского отделения.

…А молодежь, в том числе и москвичи, поехали в Сибирь за своим лидером охотно, не терзаясь сомнениями, которые им позднее приписывали. Для них отъезд был естественным, как дыхание. Магия личности Лаврентьева была необыкновенной.

- Москва, - вспоминал Овсянников слова Лаврентьева, - переполнена учеными, здесь тесно, а в Сибири можно развернуться, там меньше сдерживающих инициативу рамок.

Так и случилось - сибирская наука развернулась на просторе.

…В нашей беседе, кроме академиков Льва Васильевича Овсянникова и Владимира Михайловича Титова (которому я искренне благодарен за безупречную организацию встречи), принимала участие и целая «когорта» первых учеников Михаила Алексеевича и учеников уже этих учеников. Это доктора наук Леонид Александрович Лукьянчиков, Борис Александрович Луговцов, Валерий Кириллович Кедринский, Марлен Еновкович Топчиян, Геннадий Анатольевич Швецов. Рассказывая о Лаврентьевской школе, они, конечно, не «выстраивались» по заранее намеченной программе, а выступали, как говорится, в вольном порядке, позволяя себе реплики, уточнения и добавления.

Первым вступил в беседу с репликой Леонид Лукьянчиков.

- В Сарове, - вспоминал он, - на первых этапах работы между людьми трудно было ограничить контакты, хотя и полагалось. Структура еще только формировалась. Все жили вместе, ездили на одних и тех же автобусах и с одними и теми же водителями. Чтобы пресечь утечку информации, органы (ни к чему объяснять - какие) издали приказ: запретить водителям повторять те слова, которые произносят ученые. Через неделю водители перестали «выражаться», отказались от ненормативной лексики. Для наших людей это непросто…

Aкадемик Лев Васильевич Овсянников.

Aкадемик Владимир Михайлович Титов.

Доктор наук Леонид Александрович Лукьянчиков, академик Лев Васильевич Овсянников и доктор наук Марлен Еновкович Топчиян.

- Михаил Алексеевич был щедр на доверие, - говорил Борис Александрович Луговцов. - С моей точки зрения, он проявил мужество, когда создал институт гидродинамики фактически из студентов и аспирантов. Из старшего поколения было два-три человека - Овсянников, Векуа, ну и сам Лаврентьев. А все остальные - молодняк. Они были лет на пятнадцать моложе Льва Васильевича, которому тоже тогда еще не исполнилось и сорока лет. Мне трудно представить даже, как бы это могло случиться сейчас. И никто из тех молодых, кто приехал с Лаврентьевым в Сибирь, в науке не затерялся. Некоторые стали академиками и членами-корреспондентами, а степень доктора наук получили, как помнится, все.

- Конечно, это связано с тем, что ученики Лаврентьева работали по его идеям и замыслам?

- Не только, - пояснил Луговцов. - Имело значение и то, как академик Лаврентьев ставил перед молодыми учеными задачи. Будучи математиком, Михаил Алексеевич никогда не начинал разговор с уравнений, а с описания, характеристики какого-то явления. Словесно это выражалось так: «Вот наблюдается такая вещь…». Далее он подчеркивал, что в наблюдаемом явлении непонятно. То есть для начала он предлагал своим ученикам задуматься о явлении, вынести на обсуждение какие-то свои соображения. Он втягивал молодежь в … коллективное раздумье. Например, именно так обсуждались загадки вихревых колец.

Лаврентьев совсем не предписывал никому заниматься, положим, вихревыми кольцами. Он заинтересовывал проблемой, явлением, а уж потом самостоятельно находились желающие заняться предложенной темой. Я как раз этими кольцами и заинтересовался. В итоге выполненные экспериментальные и теоретические работы привели к созданию современного метода тушения пожаров на нефтяных скважинах, о котором позднее не раз рассказывалось в прессе.

От Михаила Алексеевича едва ли хоть что-то ускользало в институте. Тем более, что народа тогда было еще немного. К примеру, он любил приглашать к себе молодых сотрудников после какого-нибудь торжества, прошедшего накануне. А торжества у нас, как и у всех, сопровождались не только салатом оливье. Помню, что на следующий день после какого-то праздника звонит мне в шесть утра Михаил Алексеевич и просит зайти. Иду, а голова отнюдь не свежая. Он встречает и сразу же расспрашивает о работе. Я немного растерялся, но собрался и изложил ему какую-то полусумасшедшую идею. Лаврентьев живо откликнулся, и мы принялись ее обсуждать. Идею мою он раскритиковал. Но нисколько не огорчился. Потому что ему хотелось, чтобы ученый всегда был в хорошей интеллектуальной форме, в тонусе, мог предлагать, обсуждать и анализировать. Через такие внезапные визиты к деду (а так Лаврентьева называл чуть ли не весь Академгородок) прошли многие сотрудники института. Если вы хотите решить какую-то задачу, говорил Михаил Алексеевич, то вы должны думать о ней день и ночь, чем бы вы ни занимались. Только так можно найти решение.

При Лаврентьеве никто не чувствовал никакой скованности. В Золотой долине он проводил семинар (иногда в овощехранилище), на котором я позволял себе выступать с очень спорными заявлениями. При обсуждении, например, массы атомной бомбы, спрашивал: «А что будет, если меня к ней прицепить?» А во мне уже тогда, как и сейчас, было около ста килограммов веса. Лаврентьев спокойно на все реагировал и спокойно опровергал вздорные утверждения. Я был учеником академика Христиановича, и предполагалось, что буду в институте гидродинамики проводить в жизнь его идеи. Но это ничуть «не смущало» Лаврентьева, хотя у него с Христиановичем сложились непростые отношения. В коллектив института гидродинамики я вошел без всяких осложнений, за что тоже благодарен Михаилу Алексеевичу.

Из статьи академика Владимира Титова: «Вторым, не всегда простым, стал принцип работы на мировом, в крайнем случае, всесоюзном - тогда, уровне. Михаил Алексеевич, который всегда был первым, требовал того же от своих учеников. На наши жалобы, что нет оборудования и т.д., ответ был достаточно суров: «серое вещество» должно работать! В «переводе» это означало: «Думать надо!» Пройдя большую школу прикладной науки, Лаврентьев всегда опасался диктата оборудования над исследователем».

Первым принципом работы в школе Лаврентьева была преданность делу, высокие нравственные требования к исследователям. Все остальные участники беседы это подтверждали разными примерами. В частности, Валерий Кедринский. Он рассказывал:

- Лаврентьев любил устраивать собрания для сотрудников своего отдела без всякой строгой повестки дня. Он просто рассказывал о заинтересовавших его задачах. «Вот интересно…» - начинал он, а потом, после рассказа, выжидал, смотрел, кто как проявит себя. Одно время он очень любил проводить в институте и конкурсы. Перед ними вывешивались объявления с перечнем задач и проблем. Тому, кто решил задачу, гарантировалось особое внимание в разных формах. Если решал задачу кто-то из посторонних, то он вполне мог быть приглашен на работу в институт.

Я многие годы работал в институте ученым секретарем института. Считаю, что мне посчастливилось. Хотя на второй день услышал от Михаила Алексеевича такие слова: «Ученый секретарь - это тяжелая общественная нагрузка». И сразу было понятно, что бумаги и всяческая беготня на новой должности - это одно, а наука - другое.

И забывать о науке он не позволит. Вскоре это подтвердилось. Когда речь зашла о проблеме, называемой «султаном».

- Что это такое? - спросил у Кедринского. - Поясните, пожалуйста.

- После взрыва снаряда вверх поднимается столб воды или земли. Он и называется султаном. Как позднее выяснилось, этот «султан» имеет прикладное, в том числе и оборонное, значение. Проводившиеся прежде исследования изучали только внешние проявления «султана»: какая у него скорость, какие параметры и т.п. Но вертикальный выброс жидкости на большую высоту и большой массы после оседания на поверхность вызывал достаточно мощные волны. Вместе с другой задачей, которой занимался в свое время Лаврентьев - по рапространению волн на большие расстояния - наша работа составила суть проблемы, связанной с формированием цунами.

Если взрыв произошел далеко в море, то он на берегу не ощущается. А если есть подводный хребет, то он выполняет в какой-то степени роль волновода. Когда используется геометрия дна, то в принципе волну можно точно подогнать к определенному месту на берегу. Расчеты показали, что если ядерный заряд в тридцать килотонн взорвали в море на оптимальной глубине, то масса воды, выброшенная после взрыва, будет порядка десяти мегатонн. Если столько воды грохнется на берег, на поверхность, то мало никому не покажется. Михаила Алексеевича интересовали механизмы, вызывающие «султан», то, что лежит в основе происходящего процесса.

Интересно, что, когда Лаврентьев рассказывал о задаче, он тут же предлагал свое решение, рекомендуя присутствующим его оспорить. То есть он предлагал некий путь, по которому научному сотруднику можно уже было двигаться к цели. Интерес Лаврентьева к неразгаданным событиям и явлениям был чрезвычайный. Как искали, например, киллера, застрелившего человека через двойное стекло? Две дырки в стеклах соединяли прямой линией и продолжали ее до встречи с тем окном, из которого, как предполагалось, стреляли. А это была ошибка. Потому что не брали в расчет эффект преломления, как при свете. Траектория полета пули смещалась, когда пробивались стекла. В результате сыщики искали киллера не за тем окном, из которого он стрелял.

Задача эта, очень, вроде бы далекая от научных интересов Михаила Алексеевича, так занимала Лаврентьева, что однажды он сказал мне: «Бери стекла, поехали на остров, будем стрелять. Надо кое-что проверить». Ну, поехали. У Лаврентьева был пистолет. Мы собрали в столярке все стекла, которые там были. На острове перебили их полностью. А потом поняли, что эксперимент нам не удался. Стекла-то для проверки должны быть в рамах и плотно укреплены. Но на продолжение эксперимента Лаврентьев не решился. Для этого надо было уже вынимать институтские рамы…

Не меньший интерес Михаил Алексеевич проявлял и к жизни своих сотрудников. Меня удивило, что он уже при первой встрече начал расспрашивать о моей семье. И это был не начальственный, а искренний человеческий интерес. Пришлось подробно ему рассказывать о родителях, о своем житье - бытье. В Лаврентьеве не было ничего казенного, формального.

Из статьи Владимира Титова: известно, что «вся русская проза Х1Х века вышла из гоголевской «Шинели». Так и мы, ученики Лаврентьева, вышли из его гидродинамических моделей и теории кумуляции».

Доктор наук Геннадий Швецов - уже ученик академика Титова, а не Лаврентьева. Но и в его работах немало «наследственных признаков» Лаврентьевской школы.

- Проявляется это наследование, - по мнению Геннадия Анатольевича, - в методологии мышления, познания и взаимодействия с людьми. Убежден, что методология школы Лаврентьева имеет шансы пережить многие конкретные результаты исследований, полученные нашими учеными.

В этой методологии на меня больше всего произвел впечатление - еще в пору студентом НГУ - государственный подход Михаила Алексеевича к решению многих проблем и задач. Выступление Лаврентьева перед нами, студентами физфака, сразу многое определило в моей жизни. Во всяком случае, стало ясно, куда идти на практику.

Сейчас, конечно, понятнее, что все сделанное Лаврентьевым, связано с большими задачами государственного значения. Это относится и к обороне страны, то есть к задачам по кумулятивным снарядам, по защите бронетанковой техники, а также к цунами, «султанам», к метеоритной защите, к сварке взрывом, высокоскоростным ударам и т.д.

Патриотизм Лаврентьева, его гражданская позиция, его постоянное стремление принести как можно больше пользы науке и стране были для меня и примером, и мерилом того, каким должен быть человек. Я попал в лабораторию к Владимиру Михайловичу Титову, и одна из самых первых задач, которые пришлось решать, была связана с событиями тех лет. Готовился полет на Луну. На нее предполагалась высадка космонавтов. (Правда, среди них не оказалось отечественных космонавтов). Но задача в связи с полетом формулировалась примерно так: что будет с космическим кораблем при прямом попадании в него метеорита? Хотя вероятность такой ситуации крайне мала. Но надо было понять, какое будет при столкновении поле осколков, как разовьется ситуация далее, при каких скоростях и что можно ожидать после поражения. И мы, молодые специалисты, разобрались в силу нашего умения того времени с этой задачей, поставленной перед нами Владимиром Михайловичем Титовым. А результаты проделанной работы были опубликованы в докладах Академии наук как новые.

Мне тоже, как и Кедринскому, хотя и немного, довелось поработать в качестве ученого секретаря с Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. А потом со Львом Васильевичем и Владимиром Михайловичем. У ученого секретаря работа трудная, нередко суматошная, но и она многому учит. Все наши директора умели четко и ясно ставить перед нами задачи. А это большое дело.

…Согласен. Отвлечемся снова немного. В институте у нас была деканша, которая ни о чем не могла сказать ясно. Да притом она еще и тараторила. Однажды набрался наглости и сказал ей: «Повторите еще раз и в два раза медленнее». Кто бы знал, какую реакцию это вызвало… Но меня спасло то, что на первом курсе я попал в отличники. С тех пор не выношу руководителей, которые о своих знаниях и приказах не могут говорить ясно. Лаврентьевская школа проявляется и в том, как рассказывают о своем деле ученики Михаила Алексеевича. Наша беседа шла, по меньшей мере, два часа.

А уточняющие вопросы задавал раза два - три, не больше. Хорошо выучены у нас физики и математики, ничего не скажешь.

Доктор наук Валерий Николаевич Кедринский.

Доктор наук Геннадий Николаевич Швецов.

Доктор наук Марлен Еновкович Топчиян.

Рассказ Швецова в какой-то степени воодушевил профессора Марлена Топчияна. Он тоже занимался задачами «высокого полета». Иначе говоря, связанными со взрывами и соударениями.

- Первую из них, - рассказывал Топчиян, - мы решали с моим покойным другом Владиславом Митрофановым по заданию Михаила Алексеевича. Исследовали свойства некондиционных порохов (вот тут и узнал, что порох не один, а их очень много - только испытано было сто пятьдесят сортов. - Р.Н.) Задача, которую мы решали, имела народнохозяйственное значение. После войны остались десятки тысяч тонн артиллерийских порохов. Срок хранения их истек. Надо было определить, что делать с этим взрывоопасным материалом. Уничтожать - дорогое удовольствие. Хранить бесконечно тоже опасно. Потому что сырые пороха «склонны» к детонации, они у охотников иногда ствол раздувают, а то и разрывают. Ученый по фамилии Сытый, который когда-то работал сотрудником у Михаила Алексеевича Лаврентьева в Киеве, предложил закладывать порох в канаву, заливать его водой

и подрывать. Больше того, он так, взрывом, прокладывал канавы в Средней Азии. Но Сытому, даже глядя на его канавы, почему-то никто не верил. Нам с Митрофановым было поручено: либо опровергнуть теорию Сытого, либо подтвердить.

Мы в Золотой долине и на так называемом Тайване - небольшом островке - проверяли один сорт пороха за другим. (Предполагаю, что эти взрывы вызывали подозрительность у жителей Академгородка, привыкших к тишине и покою, хотя Топчиян это отверг - Р.Н.). В итоге выяснилось, что Сытый прав: все пороха, залитые водой, детонируют, прекрасно взрываются в штатном

Режиме, и эффект при взрыве от них нисколько не хуже, чем при взрыве тротилов.

…После заключения и обоснования в Новосибирске некондиционные пороха с успехом стали применять при взрывных работах. И их хватило надолго. Если бы не задание Михаила Алексеевича, то еще неизвестно, чтобы сталось с этими некондиционными порохами.

- Вторая задача, - продолжал рассказ Топчиян, - была связана с еще более тревожной и важной государственной проблемой. К Лаврентьеву в шестидесятых годах обратился с просьбой председатель Красноярского совнархоза (а в будущем министр цветной металлургии СССР) Ломако. В Красноярске на химкомбинате время от времени взрывался цех по производству нитроглицерина, и никто не мог понять, почему. После войны технология его производства была изменена, стала непрерывной. А до этого процесс производства шел с перерывами. Выпускало нитроглицерин два завода: в Красноярске и в Белоруссии. В Белоруссии завод годами работал без всяких ЧП, а в Красноярске периодически взрывался цех. Правда, без жертв, так как применялась безлюдная технология. Но все-таки взрывался. В чем дело? Ответа не было.

Мы приехали с Войцеховским в уже отстроенный и подготовленный к пуску цех после взрыва. Едва вошли, как Войцеховский обратил внимание, что лаборантки ходят по цеху в капроновых кофточках. И сразу возникла идея, что причина взрыва в статическом электричестве. А подаваемый в цех воздух был очень сухой. Нам не поверили в наше объяснение. Тогда мы сделали установку и пытались с ее помощью взорвать нитроглицерин. Не удалось. Нас ждало полное фиаско. Но в гостинице Войцеховский придумал усовершенствование для установки, и как только снова дали разряд, так нитроглицерин взорвался. Мы стали уменьшать емкость, напряжение - глицерин взрывался во всех случаях. Наша правота была бесспорной. Оказалось, что для взрыва достаточно даже статического электричества от расчески, которой расчешешь волосы. Но при сухом воздухе. Больше цех в Красноярске не взрывался. Все, что надо, заземлили, поставили кондиционер, и цех стал работать, как хорошие часы. В том числе и потому, что Лаврентьев доверял молодым специалистам решать сложные и даже опасные задачи. Он своим авторитетом всегда содействовал новому видению проблем и их решению.

Из статьи Владимира Титова: Михаил Алексеевич «любил, когда крупный практический результат возникал на основе научного анализа, а не методом проб и ошибок. И в разговоре со мной как-то заметил: «А вот Леня в Америке ведь давно уже был бы миллионером».

Остается уточнить, что Леня, то есть Леонид Александрович Лукьянчиков до сих пор едва ли миллионер, но точно, что успешно работающий в институте гидродинамики заведующий лабораторией.

Сначала ОГВ расшифровывалось как отдел гравитационных волн, а потом как отдел гидродинамики взрыва. В этом институте даже в названии без взрыва ну никак не могут. Специфика такая, куда денешься… Но важно не название, а призвание. В отделе все работали по призванию.

- В этом отделе Михаила Алексеевича, - рассказывал Лукьянчиков, - работали пять сотрудников. В том числе и мы с Владимиром Михайловичем Титовым. Начинали с исследований по гравитационным волнам. Откуда эта задача взялась? После цунами, которое пережила в пятидесятых годах наша страна на Дальнем Востоке, когда погибли тысячи человек. Смысл задачи, поставленной Михаилом Алексеевичем, состоял в том, чтобы защитить людей от цунами. Мы генерировали волны и смотрели за их распространением. На полигоне в Орево, откуда, собственно, и начинался институт гидродинамики.

- Это где? - тут уж уточнение было необходимо.

- Под Москвой, - растолковал Лукьянчиков, - на 83-м километре от столицы, в пятидесяти километрах от Дубны. Именно там родилась идея об организации Сибирского отделения и его первой ячейки - института гидродинамики.

- А что из себя представляло Орево? В Дубне был два раза. Типичный академический городок. Про Орево даже не слышал.

- Орево - это 180 гектаров леса, огороженного колючей проволокой, взрывные стенды, бассейны, склады и еще там был списанный с вооружения танк Т-34, но на ходу. Мы там работали под руководством Лаврентьева. Стоит вспомнить, наверное, что за работу. За работу, проведенную там по так называемому Шнуровому заряду, группа ученых получила Ленинскую премию.

После Орево в начале 1957-го Михаил Алексеевич вывез нас в экспедицию на Черное море, в Севастополь. Работали в Казачьей бухте. Когда мы ехали туда в поезде в одном купе с Лаврентьевым, он нам сказал, что будет создано Сибирское отделение АН СССР. Хотя ничего еще не было подписано и решено окончательно. И мы все это с энтузиазмом восприняли. А работа после Орево получила практическое воплощение. Речь идет об экспериментальном заряде, который был принят на вооружение. Его вес - семь килограммов на метр. Моряки в Казачьей бухте растянули семь тонн этого заряда и взорвали. Так мы изучали кумуляцию, вхождение волн на поверхность жидкости. Потом этой работой занимался у нас Валерий Кедринский.

- Скажите, а влияние Сарова, а не Орево сказалось на организации Сибирского отделения?

- Несомненно. Но направление исследований в Сибири, конечно, заметно изменилось. Должен признать, что тогда моя научная деятельность началась неудачно. Я не решил поставленную задачу. Правда, поставленную скорее не Лаврентьевым, а Войцеховским. А надо было разогнать частицу до конечной скорости в пятьдесят километров в секунду. Но тогда промою неудачу никто не знал.

- Да и до сих пор никто не знает, - пошутил Титов под общий смех.

- Вскоре я ушел от Войцеховского и до конца жизни Михаила Алексеевича работал у него в отделе, - продолжил рассказ Лукьянчиков. - Но решал уже, конечно, другие задачи. То, чем я потом занимался, было связано с работами и задачами академика Лаврентьева, но эти задачи были им поставлены не напрямую. Он относился к ним вполне терпимо, но при одном общем для всех требовании: работу надо выполнять на мировом уровне. Если хотите, он требовал от нас мировых рекордов в науке. Если же продолжительное время такого достижения не появлялось, то Михаил Алексеевич терял доверие к научному сотруднику. Иногда вернуть доверие удавалось, но усилий для этого требовалось много. Дед бывал и очень терпимым, и очень жестким. Кстати, ныне часто звучащий призыв «обгонять не догоняя» был провозглашен еще в те времена именно Лаврентьевым. Доверие ко мне Михаил Алексеевич вернул после первой неудачи года через четыре, пока я не сделал, как он говорил, красивую вещь.

- Как же называлась эта красивая вещь?

- Называлась она безопасным взрывателем.

…Вот видите: взрыв в работах института гидродинамики - главный «герой».

В 1967 году в жаркий летний день Лукьянчикова пригласил к себе в кабинет (кажущийся по нынешним временам очень скромным, а в нем мы и проводили нашу встречу) Михаил Алексеевич. Проводимые тогда в институте гидродинамики работы привели к созданию технологии промышленного изготовления самолета Миг-25 в Горьком. А потом и у нас, на заводе имени Чкалова, где была вместе с учеными освоена штамповка деталей взрывом, о которой, как помню, писали все новосибирские газеты и сообщали другие СМИ. В 1965 году на параде в Домодедово Миг-25 показали впервые. Впрочем, как и некоторые другие новые разработки. Но на заводе в Горьком новый самолет запустить в серию не смогли. У них что-то не получалось с изготовлением некоторых деталей корпуса самолета. А делали их из стали. Это был единственный в мире самолет с двумя двигателями из стали. И взлетал он почти вертикально. Миг-25 - тот самый самолет, который наш летчик по фамилии Беленко угнал в Японию. На заводе Чкалова созданный тогда совместно с институтом гидродинамики участок взрывной штамповки работает до сих пор.

Но зачем все-таки пригласил к себе в 1967 году Лукьянчикова Лаврентьев? А затем, что Новосибирск ожидал приезда Брежнева. Но вместо него приехал не Брежнев, а Косыгин. В его присутствии Глеб Алексеевич Ванаг, тогдашний директор завода имени Чкалова, посчитал необходимым сказать, что «институт гидродинамики оказал крупную помощь нашему заводу».

- Я прихожу к Лаврентьеву, - улыбался, рассказывая, Лукьянчиков, - а Михаил Алексеевич сидит в кресле, покачивает по своей привычке ногой и сообщает: «Ага-га-га! Это было сказано на высшем уровне!». В такой форме он дал самую высокую оценку институтским работам, которую я от него когда-либо слышал. Он радовался, как ребенок.

Кстати сказать, Лаврентьев очень заботился о детях и юношах, которые тянулись к учебе. Он у нас в институте организовал подготовительные курсы для поступления в университет, когда НГУ только строился и до открытия его было еще далеко. И работал, конечно, на этих курсах совершенно бесплатно, как и все остальные… Больше того: когда создавался университет, Лаврентьев лично занимался его снабжением - оборудованием, столами, стульями, досками… Для него это было все важно. В сущности, Лаврентьев никогда не жил для себя. Он часто пренебрегал собственным благосостоянием, жил скромно, в своей знаменитой избе, отказавшись от коттеджа. Для него все государственное или научное было важнее личного. С его подачи был снят с работы первый секретарь обкома партии Кобелев за развал строительства Академгородка. Словом, он умел биться за государственные интересы, никогда не жалея самого себя.

Институт гидродинамики.

Памятник Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву в Академгородке.

После смерти Михаила Алексеевича Лаврентьева в институте гидродинамики сменилось уже несколько директоров. Ныне и Лев Васильевич Овсянников, и Владимир Михайлович Титов не директора, а советники. Сейчас институтом руководит член-корреспондент РАН Владимир Михайлович Тешуков. Да и большинство тех, кто был среди первых учеников Лаврентьева, уже не заведующие отделами и лабораториями, а главные научные сотрудники. То есть они отошли от руководства, но никак не от науки. Время требует перемен. В институте гидродинамики они проходят естественно, совпадая с традициями Лаврентьевской научной школы. Хотя в некоторых институтах СО РАН смена руководства проходила совсем не в благостных условиях. Раскалывались творческие коллективы, сочинялись протестные письма, за директорские кресла шла неприглядная борьба. А вот в институте гидродинамики ничего этого не происходило. Почему? Ответ дал академик Владимир Михайлович Титов, заканчивая нашу встречу:

- Был знаком с Михаилом Алексеевичем с 1955 года. И ощущение доверия к нему пришло сразу, едва мы познакомились в НИИ, в котором я работал еще студентом, и поговорили с ним. В нашей с вами беседе уже шла речь о том, что Лаврентьев был естествоиспытателем. Но я хочу подчеркнуть, что сейчас, в наше время, в науке мало естествоиспытателей, к сожалению. Наука разрослась, разбилась на ниши и нишечки, каждый вспахивает свою полянку, а вот масштабный взгляд на явления жизни и природы встречается все реже. А Михаилу Алексеевичу это было свойственно. Его, прежде всего, интересовали явления. А они, как правило, в нишечки не влезают. Они крупнее, требуют другого масштаба. Вот почему на вопрос жены: «Миша! Ты был счастлив?» он ответил перед своей кончиной: «Да, был. Мне удавалось решать загадки природы, которые подсовывала жизнь».

Он был из исчезающей - увы! - сейчас категории людей. Поэтому вокруг него группировались и математики, и механики, и физики. И все находили место в науке. Вокруг него не было никакой толкотни и корыстной конкуренции. Потому что для него самое важное в работе с нами было научить своих учеников понимать явления, видеть корни происходящих процессов. А кто не понимал, тот отпадал, уходил.

Не могу умолчать и о нравственных основах в работе с Лаврентьевым. У него со всеми, кто принимает участие в беседе, в том числе и у меня, ни одной совместной работы не было. Повторяю: ни одной! Для него это было недопустимо по моральным соображениям. Он свой долг видел в том, чтобы помогать нам, посоветовать, обсудить задачи, которые предстояло решать. А добывать новые знания каждому предстояло самостоятельно. Он откровенно презирал в науке тех руководителей, которые подписывали выполненные, к примеру, своими аспирантами работы вместе с ними. У некоторых нынешних ученых по пятьсот - шестьсот публикаций. Ужас какой-то! Ясно, что все они не могут быть выполнены самостоятельно. Такое поведение Михаил Алексеевич считал для себя невозможным. Нравственные основы стали основополагающей приметой научной школы Лаврентьева.

Когда один из руководящих в то время работников - уж не будем называть его фамилию - принес Лаврентьеву труд, где среди авторов был назван и он, то Михаил Алексеевич взорвался.

- А вы что сделали? - спросил он гневно.

- Я руководил, - сказано было в ответ.

- Но вы за руководство зарплату получаете. Вы-то тут причем? - заметил сурово Михаил Алексеевич, и после этого его отношения с лжеавтором принесенного труда пошли сразу на убыль.

Честность в науке, на которой настаивал Лаврентьев, стала традицией в институте. Она в значительной степени сохранилась. С моей точки зрения, понятие «научная школа» в большой мере понятие нравственное. Это та самая научная этика… Смею утверждать, что привитое нам в совместной работе с Михаилом Алексеевичем живо до сих пор. Когда наступили после Лаврентьева трудные времена, мы выдержали все и сохранили институт. И сохранили его без всяких склок, распрей, кляуз, которые, вольно или невольно, словно всплывают со дна в коллективе, когда уходит руководитель такого масштаба и значения, как Михаил Алексеевич Лаврентьев. Ничего подобного у нас не было. Все продолжали заниматься делом. Хотя руководство научной школой не передается по наследству. Никакие регалии не помогут, если ученый «не тянет» руководство научной школой. Все сразу будет видно. Процесс перемен - тонкий и сложный. Но коллектив наш, многие из которых в нем еще при Михаиле Алексеевиче стали докторами наук, продолжал успешно работать самостоятельно и заниматься, повторюсь еще раз, делом.

Конечно, трансформация научных школ происходит, какие-то задачи исчезают, появляются новые. Например, задачи по ультрадисперсным алмазам появились уже после Лаврентьева. Но хорошо, что новые задачи появлялись и при нем, а решались уже после него. Все это помогает коллективу оставаться работоспособным. Я в прошлом году ушел с поста директора института, но в институте от этого ничего не изменилось. Он продолжает напряженно работать. Хотя мы сменили большинство руководителей лабораторий. И эта смена тоже прошла спокойно, без дрязг. Есть возрастные нормы, жестко декларируемые в Академии наук. Но все продолжают нормально работать, хотя и на других должностях. И это отличительная черта института, который основал Лаврентьев. Мы верили Михаилу Алексеевичу в самых разных ситуациях. Он был для нас примером и в науке, и в жизни.

…На этом мы беседу и закончили. Я вышел из комнаты, закрыл дверь и увидел на ней надпись, которая не снимается уже четверть века и, скорее всего, никогда не будет снята: «Директор института академик М.А.Лаврентьев».