Поскольку мое знакомство с Николаем Николаевичем Ворожцовым состоялось более полувека тому назад, я не могу вспомнить многих деталей наших первых встреч. В 1945 г. я заканчивал третий курс органического факультета Менделеевского Химико-технологического института, и предстояло распределение по специальным кафедрам. В мои жизненные планы не входило становиться инженером-технологом, так что выбор кафедры для меня определялся возможностью получить наиболее полноценное химическое образование, причем с хорошей физико-химической составляющей. В числе кафедр, которые я сразу исключил из своих размышлений, была и кафедра промежуточных продуктов и красителей, возглавляемая профессором Козловым, про которого в студенческих и преподавательских кругах говорили, что он "дремучий органик-синтетик", не признающий работы, направленные на изучение самих химических процессов, их кинетики и механизмов, на применение физических методов для изучения строения органических соединений. Я не знаю, было ли это так в случае профессора Козлова, но такое видение физической химии было типичным для химиков-органиков того времени, видевших, как это характерно для большинства ученых, сегодняшний день науки и ее вчерашние успехи.

Нужно помнить, что в то время еще не было таких методов, как ядерный магнитный резонанс, делали первые скромные шаги спектрофотометрические методы и рентгеноструктурный анализ сложных молекул, не существовало современных компьютеров, позволяющих сегодня применять квантовую химию для изучения реакционной способности и проводить компьютерное моделирование структуры молекул. А "чистая" органическая химия уже имела за плечами блестящие успехи в установлении строения и химическом синтезе сложных органических молекул.

Неожиданно в период моих метаний мой отец, бывший крупным специалистом в области теории горения и очень далекий от химии, поинтересовался, какую кафедру я собираюсь выбирать для специализации. И когда я ему рассказал о своих мыслях и сомнениях, он сказал, что советует специализироваться по кафедре промежуточных продуктов и красителей, руководителем которой только что стал профессор Ворожцов, с которым отец недавно познакомился во время своей поездки в Алма-Ату. На отца он произвел впечатление очень прогрессивного ученого, умеющего видеть будущее науки и понимающего, что в органическую химию придут современные физические и математические методы. Отец не перегружал меня своими советами, как это свойственно многим родителям, и, наверное, именно поэтому к такому вмешательству в мои дела (что так не любят люди восемнадцатилетнего возраста) я отнесся очень серьезно. Он, по-видимому, имел разговор с Николаем Николаевичем и получил, в частности, его заверения в том, что мне будет дана возможность делать дипломную работу физико-химического плана. Так что я принял неожиданное для меня решение, которое впоследствии, более 10 лет спустя, сыграло в моей жизни решающую роль.

Из моих общений с Ворожцовым на четвертом курсе мне запомнился лишь один, не слишком приятный для меня, эпизод. По канонам технологического института после четвертого курса будущим технологам полагалась заводская практика. Как я теперь понимаю, организация такой практики была непростым делом, поскольку заводу прием на практику большой группы студентов был никчемной обузой. Уже не припомню, то ли всю группу, то ли ее часть направили на Дорогомиловский химический завод, находившийся в то время на набережной Москвы-реки напротив Новодевичьего монастыря. Когда нас туда привели, дня три мы пребывали в состоянии полного безделья, в основном, сидели в Красном уголке одного из цехов и трепались или танцевали. Затем начальник цеха придумал, чем нас занять. Нам было поручено работать в ночную смену и следить за работой каких-то аппаратов - раз в час замерять температуру и записывать показания термометра в специальный журнал. Естественно, что в промежутках между замерами нас быстро смаривал сон, и мы устраивались, кто как мог, подремать. Я, как правило, дремал, сидя за столом около порученного мне аппарата, опустив голову на стол и держа ноги на планке, соединявшей ножки стола на некотором расстоянии от пола. Не прошло и пары ночей, как я был разбужен непонятным криком и суетой. Я спросонья вскочил и успел одной ногой наступить на пол. И тут же понял, что пол почти на планку залит горячей жидкостью - как оказалось, крепким раствором бисульфита натрия с температурой около 100°С. Меня срочно отправили в медпункт, провели необходимую обработку ноги, перебинтовали и на "скорой помощи" отправили домой. Почти всю практику я пролежал в постели с волдырем, полностью покрывшим всю поверхность левой ступни. Однокурсники принесли мне конспекты того небольшого числа лекций, которые были прочтены во время практики и содержали описание проводимых в цеху несложных органических реакций и схемы их технологического оформления. Изучение всего этого потребовало максимум полдня, так что я без тени сомнений явился к Ворожцову сдавать зачет. Принял он меня чрезвычайно холодно. Я, конечно же, его подвел. Мое купание в горячем бисульфите, естественно, было квалифицировано как несчастный случай на производстве с потерей трудоспособности, цех лишили переходящего Красного Знамени, а, вероятно, и связанного с этим премирования, так что мой поступок сильно охладил и без того очень умеренное желание руководства цеха брать студентов на практику. Поэтому зачет у меня принимали с пристрастием. Однако, к глубокому удивлении Николая Николаевича, ни на одном вопросе подловить меня ему не удалось. Когда он понял бесперспективность дальнейшего опроса, он сказал: "Все равно, поскольку Вами совершено грубое нарушение дисциплины, поставить вам пять я не могу. Ограничитесь четверкой". Для меня это было определенным наказанием, так как это была единственная четверка во время моего обучения в ВУЗе.

На пятом курсе, как это и было мне обещано, Ворожцов заменил мне работу над дипломным проектом исследовательской работой и предложил мне заняться изучением влияния присутствия положительно заряженного заместителя в бензольном ядре - триметиламмонийного остатка - на скорость нуклеофильного замещения атома галогена на анилин. Вместе с еще тремя студентами, которым также заменили дипломный проект на дипломную работу, нас разместили в небольшой комнате, первой налево от входа на кафедру, которая размещалась в подвале. По понятным причинам, в 1946-47 гг. мужчин на курсе практически не было. На всем курсе было всего несколько ребят, вернувшихся после тяжелых ранений с фронта. Володя Мамаев, 1925 года рождения, освобожденный от призыва в армию по зрению, и я, единственный представитель 1926 г. - первого года, который не был подчистую взят на фронт. Этот год рождения подлежал призыву в 1944 году, а уже в 1943 г., после победы Красной Армии на Курской дуге и окончательного перелома в ходе Великой Отечественной войны, Сталин издал указ, освобождавший от призыва студентов технических ВУЗов, понимая, что уже не за горами огромная работа по восстановлению страны.

Общения с Ворожцовым существенно участились, он внимательно следил и за первым этапом наших работ, которые у всех включали получение исходных веществ, и, в особенности, за собственно исследовательской частью работы, к которой мы приступили только в конце марта. Николай Николаевич был тогда достаточно молодым, красивым мужчиной с эффектной черной бородкой, так что женская часть нашей команды, по крайней мере, некоторая часть, млела при его появлении. Это нашло свое отражение в шуточной поэме, которая была сочинена к небольшой вечеринке, посвященной началу исследовательского этапа работы. Наша команда была изображена в виде попутчиков, едущих в одном купе в поезде, а Николай Николаевич - в виде проводника вагона, про которого было написано:

Он даже за срок этот крайне короткий
Пленил не на шутку одну из нас
Своей недлинной черной бородкой
Насмешливым взглядом красивых глаз.

Особенно часто он стал заходить ко мне, когда у меня стал получаться нетривиальный, с его точки зрения, результат - в системе пошла не та реакция, которую он ожидал. Вместо простого влияния на скорость замещения атома галогена на анилин, триметиламмониевая группа стала алкилировать анилин. Николай Николаевич считал, что работа казалась даже интересней, чем была первоначально задумана. Во всяком случае, я понимаю, что моя дипломная работа была значительно лучше, чем та кандидатская диссертация, которую я впоследствии подготовил во время аспирантуры в Институте химической физики. Но, к сожалению, она так и не увидела свет. Как раз к моменту моего окончания МХТИ появился грозный указ, по которому можно было получить срок от восьми до пятнадцати лет за преждевременное опубликование иных, могущих представлять интерес для страны. Направление cтатей в печать стало сопровождаться ворохом бумаг, смысл которых Николай Николаевич в шутливой форме сформулировал так: "Работа не имеет ни практического, ни теоретического значения и поэтому может быть опубликована в открытой печати".

После окончания мною института, наши дороги разошлись, но добрые отношения остались. В 1958 г., когда под воздействием другого Николая Николаевича - академика Семенова - я начал работать над проблемами, имеющими биохимический прицел, мне потребовалось прости синтез водорастворимого карбодиимида, одной из стадий которого было получение циклогексилизотиоцианата. Для этого нужна была работа с сероуглеродом - веществом высоко токсичным и огнеопасным. В Институте химической физики для этого необходимых условий не велось, и я обратился к Ворожцову с просьбой разрешить провести синтез на его кафедре. Мне немедленно была представлена такая возможность и созданы все необходимые условия для работы. Во время моей кратковременной работы на кафедре Ворожцов поинтересовался, к какой проблемой я работал, и одобрительно отнесся к моему желанию повернуть свои усилия в сторону биологии. А вскоре моя судьба приняла совершенно неожиданный оборот, связав меня с Николаем Николаевичем до последних дней его научной и организационной деятельности.

На первых порах своей работы в новой для меня области я некоторое время занимался проблемой пептидного синтеза. Когда мне потребовался первый пептид, я обратился к своему близкому товарищу, бывшему сокурснику Володе Мамаеву. Мой тогдашний руководитель, Николай Маркович Эмануэль, дал согласие на прием Володи по совместительству в его лабораторию для выполнения синтетических работ. Одна такая работа была действительно сделана, а затем вдруг Володя сообщил мне, что уезжает из Москвы в Новосибирск во вновь организуемый Ворожцовым Новосибирский институт органической химии (НИОХ). Он предложил мне продолжать сотрудничество, но с согласия Николая Николаевича, и я напросился на аудиенцию. Но, на самом деле, внутренняя цель этой аудиенции была у меня совсем другая, гораздо более масштабная, чем получить разрешение на продолжений сотрудничества с Мамаевым.

Когда вскоре после XX съезда КПСС было принято решение об организации Сибирского отделения Академии наук СССР, я загорелся мыслью принять участие в создании нового научного центра на востоке страны и начал прорабатывать возможные варианты. От первого - Владиславом Владиславовичем Воеводским - я почти сразу отказался. Он предложил мне создать небольшую группу из двух-трех человек, что было существенно меньше, чем я имел в составе лаборатории Эмануэля. И Николай Маркович легко убедил меня, что вариант этот совсем нестоящий, то, что я затевал, такими силами начинать было нельзя. И как только я узнал, что Ворожцов принял решение и получил одобрение на создание Института органической химии в новосибирском Академгородке, мне сразу захотелось провентилировать этот вариант. От Володи я знал, что Николай Николаевич создает институт, опираясь на своих учеников, и подумал, что я имею шансы быть приглашенным. С этой тайной надеждой я и поехал к нему на переговоры о сотрудничестве с Мамаевым. Добро на это сотрудничество я получил мгновенно, и тут Николай Николаевич спросил, а не хочу ли и я поехать с ним в Сибирь. У меня захватило дух, и я, ни минуты не раздумывая, ответил, что очень хочу. О моих научных планах Николай Николаевич уже знал из недавней встречи на кафедре и только спросил, какой коллектив я бы хотел иметь для начала. Я сказал, что хотел бы получить группу из шести-восьми человек. Он ответил: "Ну что Вы, Дмитрий Григорьевич, (он почему-то всю жизнь называл меня Григорьевичем, хотя был хорошо знаком с моим отцом, Георгием Федоровичем), такие дела требуют другого масштаба. Я предлагаю Вам возглавить лабораторию природных полимеров и дам Вам на первый период человек двадцать". В этом и ряде последующих его действий наиболее выпукло сказалось то, что о нем когда-то давно говорил мне мой отец - умение видеть будущее науки, ее приоритеты и масштабы, а не только ее сегодняшний день. Вместе с тем, он тогда же проявил свою человеческую мудрость. Я был готов ехать хоть сразу, прямо с Мамаевым, чтобы ощутить дух грандиозной новостройки, быть причастным к затеваемому огромному, важному для страны делу с первых же дней. Ворожцов быстро охладил мой пыл. Он сказал, что я берусь за новое, требующее больших усилий научное направление, и он не возьмет меня в Сибирь прежде, чем сумеет создать мне условия лучшие, чем я имею в Институте химической физики.

В 1958 году я впервые попал в Новосибирск. Тогда еще все зародыши этого замечательного научного центра были сосредоточены в городе, в здании Западно-Сибирского филиала Академии Наук СССР (ул. Советская, 18). У Николая Николаевича в холле был стол, на котором стояла табличка с надписью "Новосибирский институт органической химии СО АН СССР". А сотрудники Института неорганической химии с гордостью рассказывали, как они ставят свои эксперименты в стаканах, готовят реактивы в молочных и винных бутылках. Я им немножко завидовал - они имели право считать себя целинниками, а я отсиживался в Москве. Наверное, только чуть позже я в полной мере осознал, насколько был прав по отношению ко мне Николай Николаевич. То, что я тогда затевал, конечно же, нельзя было делать в стаканах и бутылках. То, что я начинал - была другая целина, в одной из тех, к счастью, сравнительно немногих областей науки, в которые сумели пробраться неграмотные, но в совершенстве умевшие пользоваться искореженными догмами идеологии марксизма-ленинизма фанатики и прохвосты, вроде Лысенко и Презента. К сожалению, именно эта область науки оказалась под пристальным вниманием Н.С.Хрущева. Лысенко удалось убедить этого бесконечно далекого от науки вождя в правоте своих бессмысленных, зачастую, смехотворных утверждений. В какой-то период, когда я еще находился в Москве, Никита Cepгеевич приехал в Академгородок и, под угрозой прекратить всякую дальнейшую поддержку только выходившему из пеленок Новосибирскому научному центру, потребовал убрать с поста директора Института Цитологии и генетики (ИЦиГ) его директора, крупного ученого-генетика Николая Петровича Дубинина, под предлогом, что он мешает работать Лысенко. Однако создатель Сибирского отделения Михаил Алексеевич Лаврентьев, опираясь на своих ближайших соратников, к которым, естественно, относился Николай Николаевич Ворожцов, сумел сохранить институт и поставил его директором кандидата сельскохозяйственных наук Дмитрия Константиновича Беляева, твердо стоявшего на позициях научной генетики и минимально пострадавшего от лысенковщины (ему только не дали защитить докторскую диссертацию), поскольку он работал в области пушного звероводства. А это была валюта, и даже в сталинские времена после "исторической" сессии ВАСХНИЛ, ученых, работавших в этой области биологии, не очень-то разгоняли. В Москве, где я продолжал работать в это время, многие из моих коллег, не очень одобрявшие мой отъезд в Сибирь, попытались воспользоваться ситуацией и убедить меня, что развивать современную биологию в Сибири теперь уже не удастся. Однако Николай Николаевич заверил меня, что на моей будущей деятельности смена директора ИЦиГа не должна сказаться, и пресек зародившиеся у меня где-то в глубинах души сомнения.

На всем протяжении московского периода моей жизни, после того, как я решил уезжать в Сибирь, Николай Николаевич оказывал мне моральную и деловую поддержку, стараясь предотвратить какие-либо мри колебания. Он разрешил мне взять несколько сотрудников в штат НИОХ из числа молодых москвичей, окончивших МГУ, с тем, чтобы начать формировать сибирский костяк моей команды. Он довольно часто приглашал меня к себе на кафедру. Там, в его небольшом кабинете в том же подвале, где я когда-то делал свою дипломную работу, висел план будущего Академгородка, вблизи, тогда такой незнакомой и далекой, станции Сеятель. Это, наверное, психологически очень важно для осмысления и укрепления своего решения - видеть еще не состоявшееся, но уже осязаемое будущее, которое тебя ожидает. Вплоть до схемы размещения коттеджей для ведущих ученых, в которые первоначально предполагалось поселять всех докторов наук и, тем более, членов Академии. С этих небольших заседаний я всегда приходил взволнованным и окрыленным, чувствуя себя немного причастным к великому деянию, начинавшемуся в нашей стране.

В конце 1960 г. Николай Николаевич дал согласие на мой переход в НИОХ на должность заведующего лабораторией природных полимеров. Только несколько лет спустя, после снятия Н.С.Хрущева с поста Председателя КПСС и бесповоротного истребления лысенковщины, когда один из моих сотрудников раскопал в архивах НИОХ некоторые документы, связанные с образованием института, я узнал, что лаборатория была заложена в структуру института якобы для изучения таких полимеров, как шеллак и нечто подобное. Мудрый и осторожный Николай Николаевич в 1960 году предпочел сохранить такое название, поскольку упоминание о нуклеиновых кислотах, которыми к тому времени стала заниматься моя лаборатория, еще грозило неприятностями.

В марте 1961 г. я переехал в Академгородок и уже осенью получил прекрасную трехкомнатную квартиру. К моменту моего переезда мне уже была подготовлена большая (около 50 м², как принято говорить и по сей момент - двухмодульная) комната в Институте гидродинамики, где временно размещался НИОХ. Комната оказалась тесноватой, поскольку в ее центре была поставлена холодная камера, без которой невозможно было говорить всерьез о биохимических экспериментах.

В связи с этим, буквально в течение месяца я получил еще одну одномодульную комнату, в которой некоторое время еще сам экспериментировал. Несмотря на много прошедших лет, могу восстановить в памяти, когда это произошло, так как данное событие совпало по времени с другим, неизмеримо более грандиозным событием не только в истории СССР, но и в истории человечества. В один из первых дней моего переезда в этот модуль, в него неожиданно влетела всполошенная молодая сотрудница Мамаева, Маша Михалева, с криком: "Человек в космосе!" Это было 12 апреля 1961 г.

Могу лишь вкратце перечислить все вехи, которые в период между 1961 и 1970 гг. характеризовали отношение Николая Николаевича к становлению молекулярной биологии в Сибири. В 1964 г., когда лаборатория природных полимеров только начала получать первые значимые результаты, Ворожцов пригласил меня к себе и ошеломил меня, сказав, что они, вместе с Д.К.Беляевым и В.В.Воеводским, приняли решение организовать в Новосибирске Институт биохимии. Вскоре академик Лаврентьев подписал документ о строительстве корпуса под будущий институт. Началось проектирование корпуса, а затем и его строительство на площадке напротив уже тогда полностью введенного в строй корпуса НИОХ. Наверное, не меньшую роль в появлении корпуса биохимии сыграла и активная борьба Ворожцова за сохранение этого корпуса за будущим институтом. Как только корпус стал вырастать, оказалось, что многие не прочь этим полакомиться. Наиболее опасным конкурентом оказался Институт физиологии, сохранившийся между обломками рухнувшего тогда Института экспериментальной медицины, созданного блестящим кардиохирургом, имеющим отдаленное отношение к академической науке, Е.Н.Мешалкиным. Всем великим людям свойственно ошибаться, и М.А.Лаврентьев на первых порах купился на идею Е.Н.Мешалкина создать такой институт. Когда в институте возник полный разлад между настоящими учеными и директором, по-видимому, свято верившим, что роль науки сводится к украшению проводимых им операций, председатель Сибирского отделения сумел добиться вывода института из Академии наук. Но некоторый островок науки все же остался, и его надо было как-то приземлить. Здание, спроектированное и построенное под институт, было, в основном, передано Вычислительному центру (ВЦ), и желание последнего выселить Институт физиологии было вполне естественным. Н.Н.Ворожцов предпринял ряд действенных мер, чтобы оградить строящийся корпус от таких посягательств. Он пригласил приехать в Академгородок академика-секретаря отделения биохимии, биофизики и химии физиологически активных соединений Михаила Михайловича Шемякина и заручился его поддержкой на создание Института биохимии. По-видимому, он также привлек к решению этого вопроса некоторые специальные органы. Я так и не узнал, зачем Н.Н.Ворожцов, к моему удивлению, вытащил меня из Крымского заповедника и потребовал немедленно прибыть на какое-то важное совещание, на котором должна была решаться судьба корпуса.

Начиная с 1964 г., я каждую весну на одну-две недели уходил в горы. В 1969 г. мы небольшой группой собрались пройтись по горному Крыму. Хотелось попасть и в знаменитый Крымский заповедник, так что я запасся письмом от Ворожцова в дирекцию заповедника с просьбой разрешить нам его посещение. Мы получили от директора категорический отказ, но, увидев мою фамилию, он вдруг сказал, что на мое имя пришла телеграмма "от какого-то Воронежа". Я догадался, что телеграф так переделал фамилию Ворожцова, который вспомнил, что подписывал мне письмо в дирекцию заповедника, и сумел меня там выловить. Конечно, я немедленно прервал поход и уехал в Симферополь, чтобы оттуда улететь в Новосибирск.

Так и не знаю, какую роль сыграло это совещание, но, в итоге, корпус был отвоеван. Его поделили на три части - одну треть дали под мою лабораторию, которую Николай Николаевич преобразовал в отдел; одну треть ИЦиГу, в основном, под лабораторию Рудольфа Иосифовича Салганика (тогда рассматривалось, как возможный вариант, создание института на основе моей команды и лаборатории Салганика); одну треть, как это и делалось в период становления Академгородка, на временное подселение каких-нибудь еще не устроенных "квартирантов". Обсуждался вопрос о подселении Института физиологии, для разгрузки корпуса ВЦ. Но, к счастью, в это время ректор университета Спартак Тимофеевич Беляев принял решение строить лабораторный корпус для факультута естественных наук, часть которого также находилась на площадях ВЦ. Я об этом, естественно, хорошо знал, так как в то время был уже деканом факультета естественных наук НГУ. Поэтому в качестве "квартирантов" значительно более перспективно было принять несколько кафедр факультета. Николаю Николаевичу удалось пробить этот вариант, что оказалось воистину спасением - после перехода Института физиологии в Академию медицинских наук, Д.К.Беляев взял несколько наиболее сильных лабораторий в свой институт, и эти лаборатории до сих пор занимают часть здания ВЦ. А университет переехал через пару лет в новый корпус, что освободило еще часть площадей в корпусе биохимии для расширения отдела и лаборатории Салганика.

Помимо защиты здания, Ворожцов в эти годы предпринял еще несколько акций, существенных для становления института. Весной 1966 г. он пригласил меня к себе для небольшого отчета, после которого посоветовал мне оформлять полученные материалы в виде докторской диссертации. Осенью того же года защита состоялась. Я никогда не жалел, что уехал из Москвы в Сибирь, что оставил недоделанную докторскую диссертацию по окислению углеводородов, перешел в совершенно новую область науки и получил докторскую степень в 40 лет, а не на несколько лет раньше. Но для меня было приятной неожиданностью, когда Николай Николаевич на моей защите, прежде всего, сказал именно об этом, а не давал мне положительную, но банальную характеристику. Примерно через год с момента моего утверждения ВАКом он сообщил мне, что добился двух единиц член-корреспондентов на предстоящие осенью 1968 г. выборы для избрания меня и Валентина Афанасьевича Коптюга. Коптюг в то время уже сформировался как прекрасный специалист по теоретической органической химии, воплотивший в институте, при самой активной поддержке Ворожцова, все то, о чем последний, заглядывая в будущее органической химии, мог только мечтать в далекие времена своего прихода на кафедру в Менделеевский институт. Не было никаких сомнений, что Ворожцов в то время готовил в лице Коптюга своего преемника. А что касается меня, то это избрание было по тому времени серьезным авансом.

Не очень сильно вмешиваясь в дела лаборатории по мелочам, Ворожцов следил за ее кадровым костяком. По его предложению, для укрепления работ по органической химии, в лабораторию была принята Нина Ивановна Гринева, опытный химик-органик, заложившая оригинальное направление в химии нуклеиновых кислот - создание высокоселективных, названных ею адресованными, реагентов. Он согласился создать в составе отдела биохимии, наряду с моей лабораторией (ее, наконец, переименовали в лабораторию химии нуклеиновых кислот), специальную лабораторию ультрамикробиохимии, как только прорезались первые успехи в этом направлении у Левы Сандахчиева. Со свойственной ему прозорливостью, он усмотрел в Леве талантливого самородка, молодого человека, самоотверженно преданного науке, и также дал ему определенный аванс, который тот с лихвой оправдал - он сейчас академик, директор Государственного научного центра "Вектор".

В то же время, Николай Николаевич умел быть суровым и предельно строгим. Одной из его болевых точек была всесоюзная традиция советских ученых - рассчитываться с рабочими спиртом. Он объявил нам, что будет вести жесточайшую борьбу с этим злом, и первый же обнаруженный им случай будет основанием для увольнения как дающего, так и берущего. Первым под его горячую руку попал младший научный сотрудник Миша Грачев (сейчас член-корреспондент РАН, директор Лимнологического института в Иркутске), который на первом рабочем совещании по транспортным рибонуклеиновым кислотам в Москве был очарован тем, что и как делается в Сибири в области молекулярной биологии, а в первую очередь, Левой Сандахчиевым. Он решил переехать в Новосибирск на постоянную работу в НИОХ, перевез семью, но вместе с ней перевез московскую привычку делать любые работы в мастерских за спирт. Как-то, дав спирт слесарю Усачеву, он вдруг с ужасом увидел, что у него рядом стоят две бутылки - с этанолом и метанолом. Из какой он наливал Усачеву, он не запомнил. Бросился догонять Усачева, но тот уже успел выпить полученный дар. Миша, не раздумывая, отправил его в больницу на промывание, и факт дачи спирта тем самым вскрылся. Увольнять человека, только что бросившего Москву, прекрасный Институт химии природных соединений, было весьма жестоко. Но Николай Николаевич был непреклонен. Он собрал Ученый совет, а также, понимая, что при тайном голосовании по увольнению Грачева может не получить нужного числа голосов, пригласил, в соответствии с порядками того времени, партгруппу и голосами коммунистов провел нужное ему решение. Так как Миша, придя в институт, быстро завоевал уважение и симпатии не только в лаборатории природных полимеров, но и в других лабораториях НИОХ, то за увольнением последовали петиции. И Николай Николаевич со свойственной ему мудростью воспользовался ситуацией - побеседовал с несколькими коллективами и заручился их обещанием, что при повторении подобных случаев ему будет о них сообщаться, и что никаких ходатайств, подобных ходатайству за Грачева, больше не повторится. Это дало ему основание через небольшой промежуток времени принять заново Мишу на работу на должность лаборанта.

Думаю, что сказанного достаточно для того, чтобы понять, какую огромную роль сыграл Ворожцов в становлении отечественной молекулярной биологии и биоорганической химии, в том, что Новосибирский научный центр стал после Москвы второй по значимости точкой страны, имеющей мировое признание в этой горячей области естествознания.

В самом начале этого очерка я приводил четверостишие из шуточной поэмы, написанной в 1947 г. про четырех дипломников, якобы едущих в одном купе на Кавказ, где сам Ворожцов был представлен в виде проводника вагона. Но в русском языке слово "проводник" имеет и другое, возвышенное звучание. Проводник - это человек, который проводит по неизведанным горным или таежным тропам человека или группу спутников до места с видом на дальнейшую дорогу, по которой уже можно и должно двигаться самостоятельно. Николай Николаевич в науке был моим первым учителем. Но затем, в 1958-1971 гг., он провел меня по сложной тропе, на которую я вступил кандидатом наук, руководителем небольшой, плохо оборудованной для биохимических работ группы в лаборатории Н.М.Эмануэля, и с которой сошел членом-корреспондентом Академии наук, руководителем отдела, размещенного в специально оборудованном для биохимических исследований корпусе, с уже встающими на ноги учениками. Именно в этом смысле, думая над названием очерка о Николае Николаевиче Ворожцове, я решил назвать его "Проводник".

Последний, длительный период жизни Ворожцова был трагичным - с 1973 г. и до самого своего конца он провел в больнице, парализованный после инсульта, лишенный способности говорить, хотя, судя по реакции на то, что говорили ему, в том числе и я, при посещении его палаты, способность к восприятию сохранилась. Каким-то шестым чувством он, вероятно, предвидел возможность такого конца. Где-то в самые последние годы его активной деятельности он, отнюдь не отличавшийся откровенностью, однажды совершенно неожиданно, почти без повода сказал находившимся в его кабинете Мамаеву и мне: "Не боюсь никакого самого страшного рака, боюсь оказаться на годы прикованным к постели инсультом". Мне кажется, что-то в нем происходило, поскольку в эти годы он начал совершать странные, не свойственные ему поступки. Каждый из них сам по себе может быть интерпретирован, но в сумме они составляют странное впечатление именно по отношению к такой личности, как Ворожцов. Вероятно, они были следствием начавшихся неблагоприятных мозговых процессов. У меня в 1953 г. умерла от инсульта мама. За год-два до этого я бывал свидетелем ее неадекватного, непомерно раздражительного поведения по отношению к отцу, который прошел с ней рука об руку тяжелый путь, почти 40 лет, через первую мировую, гражданскую и Великую Отечественную войны; с которым они вырастили и уберегли от превратностей судьбы семерых детей; который был ей безмерно предан, и которого она бесконечно любила и ценила. С тех пор мне кажется, что появление беспричинного раздражения по отношению к очень близким людям является одним из признаков надвигающегося инсульта. Некоторые поступки Николая Николаевича, которые я считаю нужным описать ниже, для воссоздания более полного и многостороннего облика этого выдающегося человека, независимо от поводов, провоцировавших эти поступки, я мысленно отношу к такому прединсультному состоянию.

В начале 1969 г. он вдруг, совершенно неожиданно для всех ликвидировал свою лабораторию, которую ему очень успешно помогал вести его заместитель Владимир Александрович Бархаш. Фактически он разогнал хорошо организованный коллектив, в который входили и некоторые его ученики, вместе с ним или по его приглашению приехавшие в Сибирь. В 1972 г. он вдруг озлобился на отдел биохимии и даже организовал комиссию партбюро с целью найти как можно больше недостатков в этом коллективе. Я очень благодарен Валентине Алексеевне Пентеговой, заведующей лабораторией лесохимии, которая возглавляла эту комиссию, которая после ознакомления с отделом категорически, несмотря на суровый нажим директора, отказалась писать какое-либо отрицательное заключение. При этом, по крайней мере, часть его гнева была направлена на меня, хотя я не понимал, какой я лично давал ему для этого повод. Весной этого года, когда я собирался в очередной майский поход в Фанские горы, он, подписав мне заявление об отпуске, предупредил начальника отдела кадров, чтобы она в ход это заявление не пускала. Это было настолько дико, что я не могу припомнить, какое именно обвинение он мне вдруг предъявил, какие-то бумаги были, якобы, не доделаны. Удалось, правда, попасть к нему, и он в последний момент смягчился и разрешил мне уехать. Но ощущение, что он хочет расправиться с отделом, было очень определенным, тем более после того, что он сделал с Бархашом за три года до этого. Я даже начал переговоры с некоторыми директорами химических институтов по поводу возможного предоставления мне "политического убежища". Я боялся не за себя - я уже имел серьезный авторитет в Сибирском отделении, и возвращаться в Москву мне едва ли пришлось бы. Но за мной стоял тогда большой коллектив в несколько десятков человек. Хочется думать, что этот конфликт был результатом чьего-то науськивания, но, если даже это и так, то сам факт, что Николай Николаевич на это поддался, не вязался с тем, каким я его знал все предыдущие годы.

Мои отношения с Николаем Николаевичем исправились где-то в конце 1972 - начале 1973 гг. столь же неожиданно, как испортились. Для этого оказалось достаточным два раза непреднамеренно встретиться с ним, когда он собирался домой, и пройтись до дома, который находился в непосредственной близости от моего. Это были два абсолютно мирных, доброжелательных разговора, хотя, если мне не изменяет память, он высказывал некоторые тревоги по поводу отдела биохимии и дал понять, что переборщил в своих акциях по отношению к отделу. Незадолго до своего ухода от дел, он даже один раз попытался помочь моей семье. Мой пасынок - Сережа Пикаев - был психически больным, но в то время еще способным к учебе. Он окончил школу и попытался сдать экзамены на экономический факультет МГУ. Проходной балл, даже для зачисления в кандидаты, он получить не смог. Николай Николаевич знал нашу семейную беду и услышал о ситуации со сдачей Сережей экзаменов от моей жены. Мы с женой надеялись, что учеба в университете может оказать положительное воздействие на состояние его психики. Ворожцов, по своей инициативе, попытался уговорить Спартака Тимофеевича сделать исключение для Сережи и зачислить его кандидатом в НГУ. Я хорошо знал позицию ректора в вопросах, связанных с зачислением в НГУ: он жестоко боролся с любыми попытками оказать кому-либо протекцию. Я очень уважал его позицию. В просьбе Николая Николаевича ректор категорически отказал. У меня до сих пор вызывает тяжелое чувство, когда я вспоминаю телефонный звонок Николая Николаевича, когда он, с рыданием в голосе, сообщил мне о постигшей его неудаче. Мне даже иногда кажется, что он настолько тяжело переживал отказ, что это ускорило неумолимо надвигавшийся инсульт.

Николай Николаевич не успел довести до конца дело создания в Академгородке отдельного института биохимического профиля. Даже решение ЦК КПСС и Совета Министров СССР по этому вопросу было принято уже после его смерти. Но усилиями его ученика В.А.Коптюга, ставшего в 1980 г. председателем Сибирского отделения, а также вице-президента АН СССР, академика Ю.А.Овчинникова дело было доведено до конца. В 1984 г. на корпусе биохимии появилась табличка: "Институт биоорганической химии Сибирского отделения АН СССР". В своем директорском кабинете, вместо традиционных портретов Ленина или генсеков, я повесил портрет фактического основателя института - Николая Николаевича Ворожцова.