Моё знакомство с новоиспечённым член-корреспондентом АН СССР Владиславом Владиславовичем Воеводским (в быту ВВ) состоялось в 1958 году при весьма драматических (для меня) обстоятельствах. Я уже три месяца мыкался в Москве в ожидании приема в ИЯФ (Институт ядерной физики только что созданного Сибирского отделения АН), но кадры (читай - органы), обслуживавшие ИЯФ, не допустили этого, несмотря на решение А.М. Будкера - директора института. Последний, отчаявшись, посоветовал мне искать иную работу или даже в другом месте и, устроившись, позвонить ему оттуда. Вместо этого я стал стучаться во все двери остальных физических институтов СО АН и даже был приглашён в два из них без всяких проблем. Тут-то один из моих радетелей - профессор химических наук - посоветовал мне не брезговать химией и, не медля ни минуты, позвонил ВВ, рекомендуя меня с лучшей стороны. Разговор был бурный: Воеводский отнекивался, ссылаясь на то, что в его пока небольшой группе уже есть двое теоретиков - и куда ему, экспериментатору деть их всех? Мой рекомендатель стушевался, замялся, но все-таки убедил ВВ принять меня и «прощупать».

Как и было условлено, я явился к ВВ домой, отнюдь не будучи в восторге от перспективы сменить физику на химию. Но состоялся разговор, может быть, самый важный в моей жизни. У меня было что выложить на стол. Свеженький выпускник Одесского университета, распределенный учительствовать в болгарское село Благоево под Одессой, я, однако, имел за спиной несколько собственных статей, посланных в ведущие физические журналы и собранных в дипломной работе, которую рекомендовал в печать сам «папа» отечественной физики, академик Абрам Фёдорович Иоффе (и впоследствии изданной Физматгизом в серии книг о полупроводниках). Эта тематика была весьма далека от химии, но сыграло роль то, что ВВ был сам из того же ленинградского куста ученых, возглавляемого А.Ф. Иоффе, а рекомендация «папы» перевешивала мой «волчий билет» в кармане (т.е. моё распределение в колхоз). И хотя электронный парамагнитный резонанс (ЭПР), который намеревался внедрить в химию ВВ, был мне абсолютно незнаком, оказалось, что это чистая физика - и притом первейшей свежести. Немаловажно и то, как я был встречен и обласкан в этом доме: ни малейшего чванства, полное понимание проблематичности моего положения - отказника (от распределения) и еврея. В то же время ВВ хотел, чтобы я предстал перед его семинаром с докладом об ЭПР - дабы выяснить, в какой мере я компетентен именно в этой области и насколько могу быть ему полезен. На том и порешили.

Сделать доклад - не проблема, но как узнать про ЭПР? В тот момент не только книг, но даже и серьёзных обзоров на эту (совершенно новую) тему ещё не было. Выход нашелся в Ленинской библиотеке, где хранились копии всех диссертаций, в том числе и недавно защищенная докторская работа Альтшуллера - пионера теоретических исследований магнитного резонанса, ближайшего соратника Завойского, его первооткрывателя. Проштудировав диссертацию от корки до корки, я сотворил приличный доклад и ответил на все вопросы аудитории сотрудников и соратников ВВ.

Один из них - Лев Александрович Блюменфельд - настолько уверовал в мою компетентность, что поинтересовался, где же я видел прибор ЭПР в действии. Но узнав, что нигде, вызвался показать мне его, отвез в свою лабораторию и включил установку. Недавний триумфатор, то есть я, пялился на экран, ничего не понимая, не узнавая сигнала, о котором только что вещал битых два часа. Как выяснилось, на монитор экспериментаторы выводили не сам сигнал, а производную от него, имевшую, естественно, совершенно иную форму. Но мой авторитет в их глазах не пострадал, и мне предложили должность младшего научного сотрудника в лаборатории ВВ.

Надо сказать, что этот доклад сыграл решающую роль в моем предпочтении ИХКиГ всем остальным институтам. Только здесь я подвергся экзамену, свидетельствующему о том, что люди намереваются делать не только карьеру, но и науку, и притом не рутинную, а абсолютно новую. Именно за нее ВВ и был удостоен впоследствии Ленинской премии. Впрочем, и после моего официального вступления в должность не обошлось без проблем. Блюдущие чистоту кадров органы не отлипли от меня и заблокировали получение «допуска» к секретным работам, из-за чего я три месяца не был вхож в Институт химической кинетики и горения (ИХКиГ), где работала остальная лаборатория, делая свою науку у Блюменфельда. Лаборатория эта находилась в заброшенной церквушке в центре Москвы. Отсутствие «допуска» в конце концов явилось поводом для моего увольнения, которое директор ИХКиГ поручил сделать своему заместителю, П.М. Пурмалю, бывшему латышскому стрелку из охраны Ленина, прошедшему Гражданскую и Отечественную войны. Тот (не будь дурак) полез в архив и выяснил, что за мной ничего нет: отец и мать - члены партии, сам я тоже чист и молод. «За что же третируют? - взъярился Пурмаль. - Уж не за то ли, что он еврей? Да я таких в девятнадцатом году лично к стенке ставил!» Это он сам мне рассказывал годы спустя, когда я посетил заслуженного пенсионера на его квартире в Москве. А тогда он просто решил проблему, пользуясь своим давнишними связями в органах, и через пару дней я уже был «при допуске». Восхищенный ВВ только и сказал: ««Пурмаль сделал для тебя такое, чего бы я при всем желании не смог бы!» ВВ сам, будучи сыном репрессированного, немало обид натерпелся, отказываясь отречься от отца. О дискриминации евреев в СССР он тоже знал не понаслышке.

В Новосибирск вся лаборатория во главе с ВВ приехала в одном вагоне поезда Москва - Пекин в январе 1961-го и была встречена небывалым морозом. Однако жильем все мы были обеспечены, хотя здание института всё ещё достраивалось. ВВ обосновался в коттедже, и там же постоянно толклась значительная часть лаборатории, образуя нечто вроде коммуны. Будучи уже человеком женатым, я бывал там от случая к случаю, радуясь и удивляясь этой гармоничной «тимуровской команде», в которой «Тимур» был старше всех остальных едва ли не на 20 лет! Даже в лыжные походы по выходным ходили вместе. Здесь самое время упомянуть, что эта гармония существовала благодаря беспрецедентному для тех лет демократическому устройству лаборатории - нашего мини-государства. В этом целиком и полностью заслуга В.В. Воеводского.

Начать с того, что все без исключения работы, направлявшиеся в печать, проходили обязательное обсуждение на нашем общем еженедельном семинаре и только после его одобрения получали право на публикацию. Обсуждение бывало жестким, бескомпромиссным и не всегда положительным для докладчика. Посещение семинара являлось обязательным, а любая критика - допустимой и равноценной. Мы все и всегда были в курсе того, что делается, а ежегодные научные конкурсы высвечивали всё лучшее из сделанного. Эта система и манера дискуссии были внедрены Воеводским, как правило, руководившим семинарами. Но самым важным событием года бывало общее собрание, на котором обязан был высказаться каждый участвующий: о целях исследований, их ошибках и провалах. Более того: выбор стратегии и направления нашего развития решался абсолютно демократически, без прессинга со стороны ВВ. Нигде больше, даже в наших собственных лабораториях, впоследствии размежевавшихся, этот обычай так и не привился, но невозможно переоценить то психологическое влияние на нас этой доморощенной демократии, столь чуждой окружающей нас действительности.

Теперь обо мне. Моя диссертация (она же диплом) была готова к защите уже в момент поступления на работу (и действительно была защищена после публикации статей и книги несколько лет спустя). Я не торопился, потому что считал необходимым доказать свою способность вклиниться в новую для меня науку, сделав что-нибудь в области ЭПР. Такая возможность представилась ещё в Москве, где мне удалось проинтерпретировать феномен, открытый сотрудником ВВ - Стасом Солодовниковым. Первое, что я сделал: принес готовую статью на подпись к ВВ. Тогда считалось, что шеф - обязательно также и соавтор. В Сибири был институт, где абсолютно все работы, сделанные в нем, непременно подписывал директор, член Академии. Но не тут-то было. ВВ решительно отказался и даже разбушевался. «Тьфу-тьфу-тьфу, - тараторил он, брызжа слюной, - никогда в жизни теоретических статей не подписывал и впредь не стану позориться». Так и случилось, что у меня не было с ним общих публикаций, за исключением единственной, написанной им вместе с Казанским и Парийским. Будучи экспериментаторами, они, по-видимому, получили у меня консультацию по теме и потому сочли своим долгом присовокупить меня к авторам, что стало мне известно апостериори, много лет спустя. Привыкнув работать самостоятельно с самого начала, я побуждал к этому и своих учеников, хотя, как правило, они решали задачи, поставленные мною. Однако те из них, которые выходили на защиту кандидатской диссертации, обязаны были поставить, решить и опубликовать по крайней мере одну собственную работу, сделанную без моего участия. Только такой пострел и поспел!

Ученики попадали ко мне с физфака НГУ, где я читал общий курс физики на кафедре у Будкера - с подачи Воеводского. Это ему воздалось, когда на курсе образовалась самозваная кафедра молекулярной физики, снабжавшая отменными кадрами не только теоретическую, но и все другие лаборатории института. Они-то и возглавили их впоследствии и вдохнули жизнь в дочерний «Томографический центр», отделившийся от ИХКиГ.

Но это случилось много позже, а тогда, в первые годы, молодым выпускникам НГУ ничего не светило, кроме работы: негде было ни отдохнуть, ни поразвлечься. На всю губернию один кинотеатр. И тогда возникла идея создать молодежный клуб-кафе, по образцу появившихся в Москве аналогов. Случилось так, что я стал его первым и навечным президентом. Но места для клуба не было, было решено переделать в него рабочую столовую, напротив ИХКиГ. Президиум СО АН одобрил идею и даже выделил деньги, противилась только административная верхушка Академгородка. Дошло до того, что я в ярости выступил на президиуме, обвиняя их в саботаже. «Что вы, что вы, тут так не говорят!&lraquo; - шикали на меня со всех сторон, но мудрый президент Сибирского Академгородка академик Лаврентьев рассудил иначе, создав комиссию по детальному рассмотрению вопроса о создании клуба во главе - с академиком В.В. Воеводским. Тот собрал в своём кабинете всех заинтересованных лиц, включая нас, грешных, и некоторое время выслушивал высокопоставленных бюрократов о трудностях строительства, нехватки материалов и текучести кадров, пока не взбеленился окончательно и в буквальном смысле слова стал орать на Лаврова, заместителя Лаврентьева по хозчасти. Я никогда не видел его в таком гневе - он буквально рычал на него хозяйственника: «Что вы нам лапшу на уши вешаете? Вам приказали - вы обязаны делать! А с объективными трудностями извольте разбираться сами. Решение СОАН должно быть выполнено в кратчайшие сроки». Так оно и случилось.

С тех пор целых пять лет мы пропадали по вечерам в клубе, названном «Под интегралом», устраивая встречи с маститыми учёными и бывшими политическими заключенными, а также политические дискуссии, выставки андерграунда, концерты бардов, а по субботам - танцы и даже конкурсы красоты. Клуб снискал себе всесоюзную известность, особенно после того, как провел первый Всесоюзный фестиваль бардов, предоставив сцену двадцати певцам, включая Александра Галича. Опальный поэт в первый и единственный раз в СССР выступал перед тысячной доброжелательной аудиторией. Подумать только, что всего этого могло бы и не быть, если бы не своевременное и крутое вмешательство ВВ!

Он помог нам не единожды. Клуб имел обыкновение на все демонстрации (1 мая и 7-го ноября) ходить собственной колонной со своими, придуманными, а главное - неофициальными озунгами, типа «Радость народу», «Молодежные клубы, объединяйтесь!»&lraquo; и т. п. Но «оттепель» приближалась к концу и РК партии решил с этим покончить. Меня вызвали «на ковер» и предложили встать в строй. Однако я заявил, что не могу своей властью что-либо запретить нашим людям, разве что собрать их всех и предложить трибуну партийному оратору для переубеждения коллектива. Секретаря РК эта идея не устроила, и он позвонил ВВ, с тем чтобы тот нажал на меня. Состоялась беседа, в которой шеф еще раз явил себя демократом, то есть нашим единомышленником. Не обнаружив криминала в наших действиях, он предложил компромисс: «Добавьте еще один лозунг, например, такой: Студенты Беркли - мы с вами против войны во Вьетнаме!» На том и сошлись. Наша молодежная колонна, дополненная актерами из гостившего в «Интеграле» театра Марка Розовского, в сценических одеждах из своего РРРРеволюционного спектакля, гордо шествовала в полной тишине мимо обалдевшей трибуны, как вдруг наш бармен, гордо выступавший впереди со знаменем в руках, как заорёт благим матом: «Лозунг давай!» И тут же репродуктор откликнулся обескураженно: ««Да здравствует советская молодёжь!» Мы и здравствовали, пока не грянул тот знаменитый бардовский фестиваль 1968 года, сорвавший все маски и поднявший большую волну. Ещё раньше у клуба отняли все штаты, обеспечивавшие ежедневную работу ««Интеграла» и его самоокупаемость. Пришлось объявить о самороспуске.

А за год до этого все пока шло, как было заведено: наука двигалась, семьи увеличивались. ВВ все время пропадал за границей, где благодаря знанию нескольких языков всегда бывал желанным гостем. Возвращаясь, он никогда не забывал притащить в лабораторию целую кучу сувениров: шариковых ручек, жвачек и всего того, что было недоступно в СССР. Ничто не предвещало беды. Как вдруг звонок из его коттеджа: «Толя, случилось невероятное - ВВ умер». Гром среди ясного неба. Все потрясены и растеряны: собираемся скопом лететь в Москву, чтобы попрощаться с ним там, в конференц-зале ИХФ, его альма-матер. Весь химический бомонд там же, включая академика Н.Н. Семенова, директора ИХФ, нобелевского лауреата. Чрезвычайно расстроен. Прослезился, шепча: «Уж лучше бы я вместо него». Любимый ученик. Флагман советской химической физики.

На этом надо бы и закончить, если бы не было фиаско с увековечением памяти ВВ. В нем не виновны городские власти, сразу решившие назвать улицу, где стоял коттедж Воеводского, его именем. Беда, однако, в том, что она вся состоит из коттеджей, утопленных во дворах, а согласно правилам на ней должна красоваться мемориальная доска с его портретом и именем. Доску сделали по всем правилам, а прибивать негде: на этой улице нет ни одной стены, а коттеджа за деревьями и не увидишь. Обратились ко мне, и мы с Лёшей Богомоловым (постоянным членом упоминавшейся «тимуровской команды») придумали выход. На строительстве Обской ГЭС использовались огромные гранитные валуны, часть из которых не понадобилась и праздно проводила время рядом со станцией. Нам не составило труда перевезти один из валунов на улицу Воеводского и водрузить на постамент рядом с его коттеджем. Теперь было куда прибивать доску, но перед самой этой акцией меня унесло куда-то за рубеж, а по возвращении я нашел наш памятник взорванным. Оказалось, что жена покойного академика Мальцева, жившая на соседней улице, названной в его честь, возмутилась, что такая привилегия досталась только ВВ, нажаловалась академику Лаврентьеву, и тот решил сгоряча: мол, не доставайся же ты никому! Нечего, дескать, превращать Академгородок в кладбище. А жаль.

В Институте Вейцмана, где я сейчас работаю, есть множество гранитных и мраморных стел с указанием дарителей (спонсоров) со всего мира, равно как и дорогих нашей памяти могил: самого Вейцмана, его жены и многих других, чьи имена и заслуги начертаны на могильных плитах. За ними ухаживают, они всегда в цветах и вполне гармонируют с восхитительным пейзажем парка, в который погружены десятки многоэтажных зданий, принадлежащих различным нашим департаментам. Никому и ничему это не мешает, напротив - связывает нас с предшественниками,вписывает в историю. Но, увы, ВВ жил и умер не здесь, а там, где торжествовала уравниловка и небрежение исторической памятью.