Валентин Афанасьевич по всем, как говорят, параметрам был интеллигентом и принадлежал к элите общества: по образованию, интеллекту, положению, заслугам, известности. Тем не менее и в этой среде он был в чем-то, как мне представляется, белой вороной. Он семнадцать лет не получал свою директорскую зарплату в Новосибирском институте органической химии, он сажал картошку, «вел» огород, крайне редко, судя по моим наблюдениям, обновлял свой гардероб и был типичным трудоголиком, с какой-то беспощадностью относящимся к собственному здоровью.

За несколько дней до его кончины я сидел у него в кабинете и сказал весьма откровенно:

- Так нельзя, Валентин Афанасьевич! Вы курите бесцеремонно много. Как моя мать...

Он засмеялся, развел дым рукой и спросил:

- Разве?!

Потом помолчал и с грустной улыбкой добавил:

- В одном я совершенно уверен, что похоронят меня за государственный счет.

А вскоре горькие слова он повторил на заседании Президиума СО РАН. Это уже настораживало. Валентин Афанасьевич будто знал, что жизни его осталось всего на несколько дней, и последнее событие в своей судьбе он заранее как бы смягчал улыбкой.

Элита, да не та

Доктор философских наук, заведующий кафедрой МГУ А.С.Панарин в статье «Долго ли продлится политическое одиночество России?» (Вестник РАН, 1997, N 11) пишет:

«Поиски выхода из одиночества путем растворения среди других, более удачливых и преуспевавших, психологически вполне понятны. Это путь наименьшего сопротивления, более близкий выродившейся элите, лишенной и настоящей политической воли, и национальной идентичности. По-видимому, такое вырождение было предопределено 70-летним господством большевизма, который, с одной стороны, уничтожил действительно цвет нации, а с другой - добился в ходе длительного «отрицательного отбора» воцарения безликой и безынициативной посредственности. Псевдоэлите неведома героика духа, связанная с христианской традицией «праведного одиночества», способного противостоять искусам своего времени.

Прогрессистская вера в гарантированное светлое будущее опасно исказила восприятие истории: все недочеты и изъяны приписываются исключительно влиянию прошлого. Непонятно только, почему нынешняя история трагичнее предшествующей, почему она отмечена гораздо большими, чем прежде, нравственными изъянами и поражениями...»

А далее А.С.Панарин развивает характеристику «сливок» нынешнего общества. В нашей эпигонствующей элите, пишет он, «так мало воли, любви и сострадания к собственному народу и так много потребительского восторга и зависти, что она в этот решающий момент истории явно идентифицирует себя не с собственным народом, а со счастливым меньшинством преуспевающих государств. По сути, наша элита из национального слоя превратилась в диаспору и ведет себя, как диаспора. Ее органическое неумение формулировать и защищать национальные интересы России, скрытое эмигрантское сознание и нежелание разделить судьбу с народом представляют для страны настоящую опасность».

Эти горькие и во многом справедливые наблюдения философа хорошо, как думается, «накладываются» на жизнь Валентина Афанасьевича Коптюга. Но как... антитеза. Коптюг был из элиты, но совсем не «из той». Ему, например, свойственна была героика духа. Она особенно ярко проявилась при защите фундаментальной науки от развала и псевдореформ. Убежден, что именно на эту защиту, которую точнее назвать борьбой, и ушли прежде всего его жизненные силы.

В академике Коптюге замечались некоторая светскость, элегантность. Они хорошо проявлялись при встречах с «высокими гостями». В неизменные приветливость, спокойствие и выдержку никогда даже не вкрапливалось подобострастие, а тем более нечто заискивающее, как у многих в нынешней «элите». Валентин Афанасьевич на любом уровне говорил правду, нередко приводя именитых посетителей в раздражение своими неотразимыми доводами и аргументами.

- Это говорит коммунист, - бросали ему в спину, а порой - и в лицо.

- Об этом говорит анализ, - спокойно возражал он.

Почитайте публицистику Коптюга, которая вышла отдельным томом уже после смерти ученого. К одной мысли он постоянно возвращается: надо определить цели развития, понять, куда мы идем, что строим. Он прекрасно понимал, что зыбкость курса, «органическое неумение» власти формулировать и защищать интересы страны ведут только к одному - к шараханью, шатанию и зависимости. Идеи, вынесенные из Рио-де-Жанейро и постоянно развиваемые Коптюгом после этого приметного международного форума об устойчивом развитии, были весомым и обоснованным ответом на «органическое неумение» власти. Предлагалась альтернатива.

За несколько месяцев до смерти Валентин Афанасьевич заявил, что он больше не будет заниматься пропагандой идей устойчивого развития. Заявил, когда власть как будто немного вылечилась от глухоты и оказала хотя бы формальную поддержку сторонникам зарождающегося движения. Мне довелось присутствовать на заседании Президиума СО РАН, когда разбирался предварительный вариант, еще проект, постановления правительства об устойчивом развитии. Академик А.Г.Гранберг, приехавший в альма-матер сделать доклад на эту тему, чувствовал себя явно неловко. Доклад просто разгромили его недавние товарищи и коллеги. Но сама критика говорила, казалось бы, о том, что лед тронулся, и власть услышала неавторитетные для нее академические круги. И вдруг главный идеолог России по устойчивому развитию академик Коптюг отстраняется от того, за что он больше других боролся. Не странно ли?

Пресс-конференция у председателя СО РАН

Естественно, я задал ему свое журналистское «почему?»

- А потому, - отвечал он, - что экономика и власть в таком состоянии, что им сейчас не по плечу эти идеи. Сегодня нужно сохранить поле, на котором еще могут вообще генерироваться какие-то идеи. Науку спасать надо.

Боль такого признания еще и в том, что ученому масштаба Коптюга просто по назначению, по таланту следует заниматься дальними целями, а жизнь постоянно толкала его в ближние цели, в повседневные заботы и дела, от которых Валентин Афанасьевич, к сожалению, никогда не отстранялся. В том числе и потому, что в нем было «много воли, любви и сострадания к собственному народу».

С пристрастием допрашивал

Не думаю, что это было любимое занятие Валентина Афанасьевича, но меня поражало, с каким пристрастием он расспрашивал, а вернее, допрашивал людей, добираясь до сути проблем, прежде чем принимал решение или подписывал документы. В одном из выступлений в правительстве, где обсуждалась экспертиза проекта строительства Катунской ГЭС, он так и признался:

«Собирал у себя в кабинете представителей всех рабочих групп и с пристрастием допрашивал, чтобы они спорили при мне, чтобы я мог сам составить представление, - что сегодня достоверно, что мы можем утверждать, а где нужны дополнительные исследования».

Феноменальная дотошность тоже, конечно, не добавляла ему здоровья. Я не часто, но был из тех, кто вызывал его на дотошность. Расскажу о случае, в котором многое проявилось в характере Коптюга.

После публикации одной из статей в нашей газете директор института, расположенного в Советском районе, подал на меня в суд и, как водится в наше время, потребовал с редакции миллионы рублей за нанесение морального ущерба.

Признаюсь, я был взбешен. Во-первых, потому, что не сомневался в своей правоте - писал статью по имеющимся у меня документам, а, кроме того, только ленивый в Академгородке не знал, что этот институт погибает и разваливается.

При встрече я рассказал Валентину Афанасьевичу о предстоящем суде и заверил его, что если у редакции по суду отберут даже пять рублей, то я напишу фельетон, который доставит удовольствие всему научному сообществу. Валентин Афанасьевич рассмеялся и успокоил:

- Ты не нервничай, мы в Президиуме привыкли к судебным процессам. Судимся уже без всякого азарта. Время такое... Приходи со всеми документами ко мне, мы разберемся и выработаем достойную позицию для защиты.

И вот я поехал к академику Коптюгу. Назначено было на вечер. Захожу в приемную. Впечатление такое, что у председателя СО РАН рабочий день только начинается: сидят люди, работники аппарата то и дело заходят и выходят с какими-то бумагами, с крохотными паузами звонит телефон. «Ну, - думаю, - домой приеду ночью, впереди академиков не прорвусь».

Ничего подобного! В точно назначенное время в приемную выходит Валентин Афанасьевич, здоровается со всеми, просит кофе (интересно было бы узнать, сколько раз за длинный рабочий день он его пил?!) и приглашает меня в кабинет.

Вместе с нами женщина-юрист. Очень квалифицированный. Казалось бы, она вполне может сама разобраться с моими жалкими бумагами. Но Валентин Афанасьевич - дотоха, всегда во все вникает сам, если уж решил помочь, посоветовать, понять. И он, зеленый от усталости и курева, сидит со мной и абзац за абзацем разбирает опубликованную статью, обвинения директора института и коротко комментирует примерно так:

- Это у них не пройдет - документы не в пользу института, на это лучше не напирать - тут возможно двойственное истолкование, а вот тут, где ты ему врезал между глаз, позиция слабовата...

Коптюг откидывается на стуле, посмеивается и добавляет: «По существу - правильно, а для суда - зацепка. Здесь, думается, надо вести себя следующим образом...»

Потом он и юрист подробно рассматривают все возможные варианты, не пренебрегая никакими деталями, и моему удивлению нет предела. Уже думается, что химик Коптюг еще и юрист. Больше того, в кабинете Коптюга я не чувствую никакой дистанции, настолько Валентин Афанасьевич демократичен, прост и дружелюбен.

Добавлю, чтобы читатель не решил, что кокетничаю: почти за тридцать лет журналистской работы в научной среде я привык общаться с учеными любого ранга, со многими давно подружился. Но при всем при том и в этой среде есть снобы, к которым едва подступишься, а вот общение с Валентином Афанасьевичем, даже беглое, запоминалось и доставляло удовольствие, потому что было «окрашено» не только умом, но и таким интересом к собеседнику, словно тот сообщает ему нечто неведомое.

Однажды после заседания Президиума, на котором обсуждался вопрос о возможности открытия в Академгородке какого-то элитного и чисто гуманитарного колледжа, я подошел к Валентину Афанасьевичу и сказал шутливо:

- Вы знаете, хотел бы поучиться в этом колледже, так как явно недоучился в юности. Обещаю вам, что буду отличником, особенно по английскому языку.

Он расхохотался и сказал: «Нас с вами уже не примут. Доберем самообразованием ».

Эту шутку сейчас вспоминаю с печальной серьезностью. Дело в том, что академик Коптюг по своей природе ученого-аналитика самообразованием занимался всю жизнь, что проявлялось во многом. Например, в докладах, которые он делал на Общих собраниях, подводя итоги работы Сибирского отделения за год. Видно было, что справки, которые ему предоставили все институты, он осмыслил, популяризировал, упростил. За ним журналистам было записывать - одно удовольствие. Четкая речь университетского профессора, полная ясность, никакой зауми и научной тарабарщины, при любом регламенте - неторопливость, неспешность, удачно отработанные примеры и обязательно... шутка, хотя по внешнему впечатлению, особенно по первому, Коптюг напоминал сухаря.

Но уже если что-то не было ему понятно или он считал, что это «не его», то он обязательно уточнял: «тут я не специалист». Чисто интеллигентская взыскательность и щепетильность были в его натуре. Трудное признание для ученого такого масштаба, каким был Валентин Афанасьевич, но он решился на него, когда засиделся в административном кресле. Решился и сказал: «Я уже бывший химик». Ему ли было не знать, как быстро развивается наука?!

Он исповедовал определенность во всем: в теории, в жизни, в гражданской позиции. Он часто в своих выступлениях вспоминал слова классика о том, что «у русского интеллигента не поймешь, чего он хочет больше - демократии или осетрины с хреном». И добавлял далее: «Если исходить из того, что у каждого, кто причисляет себя к интеллигенции, были свои внутренние убеждения, то число поменявших их сегодня на прямо противоположные огромно». И призывал интеллигенцию к четкой, мужественной, гражданской позиции. Призывал высказывать свои убеждения, основанные на более обширных знаниях, более широком кругозоре, чем у других слоев общества.

Коптюг не скрывал своих убеждений. Везде и всегда. При партократии, при демократии, при сторонниках и противниках. И других поощрял к этому. Что только ему ни приходилось выслушивать! На митингах - тому свидетелем был сам - он терпеливо переносил экстремистские, порой до безобразности по содержанию и по форме, призывы. А потом вставал и отвергал экстремизм, но при этом предлагая свой путь борьбы за науку, за разумную экономику, за Академгородок.

Я не раз с ним не соглашался. Однажды заявил ему, что мне не нравится Зюганов и что за коммунистов голосую последний раз, если они по-прежнему будут «дудеть» о диктатуре пролетариата и не давать отпор таким, как Анпилов. Валентин Афанасьевич, как всегда, внимательно выслушал меня, а потом начал анализировать документы, принятые коммунистами в последние годы, цитируя по памяти, словно он их, эти документы, и составлял. Он показал изменения в позиции компартии, трансформацию некоторых лидеров, сделал прогноз по развитию политической ситуации в стране. И по обыкновению точно, обстоятельно, серьезно. Самообразование химика Коптюга было явным и плодотворным.

Еще одна странность России

Это поразительно, но только для людей равнодушных или озлобленных: многие из репрессированных и их дети не пошли в диссиденты и не поменяли убеждения на «прямо противоположные». Коптюг был одним из таких, что для себя я объясняю разными причинами. Во-первых, тем, что, несмотря на кошмар сталинщины, у детей «врагов народа» оставалась возможность получить образование и выйти в люди. Но работая, как правило, за двоих. Чаще всего образование получали не то, какое хотелось, и не там, но все же, все же, все же...

Кроме того, уничтоженный, как пишет А.С.Панарин, цвет нации оставил все-таки в своих детях многие черты, которые позволяли им пробиться в жизни почти при любых обстоятельствах. Трагически погибшие отцы как бы передали своим детям в генную память свою веру в идеи социализма, свою интеллигентность, свою совесть.

Наконец, при плохом или хорошем, но жизнь у поколения Валентина Афанасьевича Коптюга состоялась и почти вся прошла при социализме. Для этого пришлось, буквально надрывая силы, необыкновенно много работать и учиться. А еще сострадать, помогать, откликаться на чужую боль. Но жизнь состояла из поражений и побед. А победы не забываются.

Формально говоря, Валентин Афанасьевич прожил блестящую жизнь: был счастлив в любви, семье и детях, имел чуть ли не все возможные у нас титулы и знаки отличия, был знаком, дружил или переписывался со многими великими мира сего, занимался любимым делом, с детства выделялся способностями, получал всяческие призы и медали. Но вот впечатления счастливого, а уж тем более довольного человека (пусть уж меня извинят его родственники и друзья) он не производил. В нем жила горечь обширных знаний, которые не дают успокоения и нарушают гармонию. Душа у него болела за науку, за страну, за всех тех, чьи судьбы переломила нескладу-ха нашей жизни. И это тоже еще одна российская странность: у человека вроде все есть, а счастливым он себя не чувствует. Странность истинной русской интеллигенции, а не той псевдоэлиты, которая себя подает как интеллигенцию.

Полагаю, что химии не следовало терять такого ученого, как Коптюг. Для науки было бы лучше, если бы он в нее своевременно вернулся. А вот для общества - нет. Современному обществу, как никогда ранее, нужны люди совестливые и интеллигентные. Да еще трудоголики, умеющие личные интересы подчинить общественным. Пока такое впечатление, что умирают последние могикане с истинно интеллигентными качествами - Рихтер, Окуджава, Коптюг, Замараев, Петрянов-Соколов, Амбарцумян... Список можно сократить или продолжить. Но в любом из них надо оставлять Валентина Афанасьевича Коптюга. Заслужил.