Стиль Коптюга

В горячую пору выборов в Академию наук СССР в 1979 году я работала помощником вице-президента, председателя Сибирского отделения АН СССР академика Г.И.Марчука. В приемной на моем столе лежали списки всех кандидатов, расчерченные графики голосования по турам, звонили телефоны, я еле успевала записывать сведения из отделений и вдруг услышала за спиной тихий голос: «А меня тоже выбрали в академики!» Я поворачиваюсь и в запале работы спрашиваю: «А Вы кто такой?» В ответ - заразительный смех и спокойное: «Я - Коптюг».

Кто бы мог тогда подумать, что меньше чем через год позвонит мне Гурий Иванович, вернувшийся из ЦК КПСС, где его утвердили Председателем ГКНТ, и скажет: «Таня, найди в нашей гостинице ректора Новосибирского университета академика Коптюга и вместе с ним приезжай ко мне домой». Я сразу поняла, что судьба моя решена. Для меня это была первая маленькая служебная трагедия в Академии. Я многому научилась в работе благодаря Гурию Ивановичу, привыкла к его стилю - строгому, стремительному, требовательному, но очень уважительному и доброжелательному. За время работы успела сдружиться с ним и полюбить его многочисленную семью - и вдруг все обрывалось ...

С первых дней работы с Валентином Афанасьевичем я поняла, что он все будет делать по-своему. А я считала, что уже прошла школу работы не только с ученым-организатором, но и с политиком высшего уровня, и знала предысторию многих научных и государственных дел, поэтому мне хотелось уберечь моего нового начальника от излишних «синяков и шишек», которые неизбежны на новой работе. Однажды я попробовала объяснить ему политическую сторону и скрытый бюрократический смысл одной проблемы, он внимательно выслушал и сказал, что это его не интересует.

Я замолчала, и надолго. Аккуратно выполняла все его поручения, а В.А.Коптюг начал осваивать московские коридоры власти. Очень часто возвращался в кабинет взъерошенный, сидел, курил, кряхтел, чесал затылок, но я уже не вмешивалась: поняла, что он привык сам докапываться до сути любого, казалось бы, самого пустяшного дела и не знает меры в работе. Все статьи и документы за его подписью В.А. писал сам, повторяя мне, когда я предлагала помощь, что «под перо лучше мысли ложатся». Порой казалось, что он хочет «утопить» себя в делах. Будучи от природы человеком талантливым, он делал все, за что бы ни брался, легко, красиво, по-своему - так, как не сделал бы никто другой. У него был свой ясный и глубокий взгляд на мир и такой же стиль работы - честный, без тайных ходов и мыслей. Прошло несколько месяцев, и в один из приездов в Москву В.А. пришлось очень много ходить «по верхам». Вернувшись из одного такого «похода», он сразу же пригласил меня в кабинет и с ходу выпалил: «Татьяна Павловна, помогите мне, пожалуйста, разобраться в этом процессе...». И с этого дня началась наша совместная работа во взаимном уважении и на полном доверии. Она продолжалась все семнадцать лет, до последнего его дня. Проверив своих сотрудников и поверив им, В.А. становился товарищем в деле, никогда не позволяя ставить себя на «пьедестал». Много позже по вечерам он, уставший, спрашивал меня: «Ну что я еще не сделал, начальник?».

Сейчас, вспоминая все и все передумывая, я поняла, что многие черты его благородного характера берут свое начало из детства и были сформированы его мамой - Надеждой Васильевной. Сказать об этом и о его семье считаю своим долгом.

Жить не согнувшись

Валентин Афанасьевич не оставил нам своих воспоминаний, да и рассказывать о себе он не любил. Семнадцать лет совместной работы - большой отрезок жизни. Многое запомнилось из наблюдений за ним в разных жизненных ситуациях. Иногда после жарких споров он испытывал потребность объяснить и проверить еще раз свою точку зрения, приводил аналогии из своей жизни, вспоминал детство...

В его память прочно врезался год 1938-й. В дом пришли чужие люди, перевернули все вверх дном, увели отца, а маму - Надежду Васильевну - с двумя сыновьями, Володей и Валей, выставили на улицу. Им пришлось устроиться в стоявшем во дворе сарае. Хорошо, что было лето. Быстро приближалась осень, а все хождения Надежды Васильевны по местным властям не имели успеха. И тогда кто-то посоветовал ей послать телеграмму Н.К.Крупской. Реакция была мгновенной, и семью вернули в их квартиру. Надежда Васильевна с утра до вечера работала, а мальчики были предоставлены сами себе. Совсем не простая жизнь тех лет позже нашла отражение в его стихах-признаниях...

Я много лет прожил, не веря никому, -
Так в детстве улица учила
И крепко это в голову вдолбила.
Познав в те годы множество обид,
Я вновь и вновь их ожидал,
А потому заранее защиты стену воздвигал.

Началась война. Мальчики вместе с другими ребятами на подводах уехали из военного Смоленска в лес. Дальнейший путь их и Надежды Васильевны был сложным, и в конце концов они оказались в Самарканде. Отсюда Володя ушел на фронт и погиб в 1944 году. Мама с Валей остались одни. Она работала, а Валя учился в школе и увлекся голубями. Устроил на крыше дома голубятню и проводил все время со своими любимцами. Однажды он позвал друзей, и мальчишки так разошлись, гоняя голубей, что проломили потолок. Трепку, которую он получил от измученной работой мамы, хорошо запомнил.

Голубятню Надежда Васильевна в сердцах разорила, потолок с горем пополам починили. Вале было жалко маму, но его характер уже тогда брал свое. На следующий день, вернувшись из школы, он заново собрал под крышу клетки, все восстановил,сосвистал своих голубей и остался с ними на ночь. Мама за день тоже успокоилась, поняла, что для мальчишки означала его голубиная радость, и сдалась.

При внешней замкнутости, Валя никогда не был трусом, с детства отстаивал справедливость и защищал слабых, отчаянно дрался. В одной из драк, где он, по его словам, защищал честь «дамы», ему сломали нос. С тех пор появилась легкая горбинка на его носу - это не признак «римского происхождения» , а память юности.

Меня «учили» всем двором.
Страшная учеба,
Слабых где ломают,
Где тебя за силу
Только уважают.
Не был я гимнастом,
Силой мыши, не хвастал
И проблемы улицы
Лбом своим решал.
Страшен тот удар стремительный,
Ломающий носы,
За драк угар губительный
Прощенье хоть проси!

Меня прощает, может, то,
Что слабых я не обижал,
Жить не согнувшись просто
Я право защищал.
Давно ушло то время,
Совсем я стал другой.
Забот иных несу я бремя,
Но не забыты улицы уроки той!
Несем в себе мы с детства
Неизгладимый след,
И никакие средства
Не смоют прошлых бед.

Мама почти всю жизнь жила, не расставаясь с В.А. У нее с сыном была особая духовная близость, они не могли жить в разлуке. После небольшого перерыва во время учебы Вали в МХТИ она вскоре продала все имущество в Самарканде, купила жилье в Пушкино, под Москвой, где потом жила и молодая семья сына, до самого отъезда в Новосибирск.

Надежду Васильевну я видела один раз, на 50-летнем юбилее В.А. Она тогда уже была не совсем здорова, болезнь прогрессировала, и она попала в больницу. В.А. навещал ее, сидел у постели, целовал руки, а она его уже не узнавала, называя именами внуков и правнуков. Он страдал, что ничего не может сделать для самого дорогого и близкого человека. Прилетев в Москву, попросил меня навести справки о клиниках, где лечат эту болезнь. Я сделала это очень быстро через ГКНТ и когда называла ему клинику, предупреждая, что память может вернуться лишь очень ненадолго, то вздрогнула от его голоса, полного боли: «Хоть на один час, только бы она меня узнала!» Я почувствовала всю глубину его страданий. Что он хотел ей сказать, что спросить или в чем признаться - осталось тайной.

Надежду Васильевну в то время уже нельзя было перевезти в Москву, и вскоре она умерла. Я тогда была в Новосибирске. Когда вошла в дом для прощания, увидела, что В.А. рыдает, как маленький ребенок. В этих слезах была вся его любовь, вся боль и горечь пережитого. Память о Надежде Васильевне он нес в сердце всегда. Насколько он был предан этой памяти, я убедилась еще раз позднее, когда мы были в Минске на Менделеевском съезде. В перерыве между заседаниями В.А. попросил меня поехать с ним накопать мешочек белорусской земли, которую он отвез в Новосибирск на могилу матери. Человек, который всю жизнь был так предан Матери, так же был предан и своей семье, и коллегам.

Уж лучше бы болезнь терзала нас

Всегда внешне спокойный, В.А., казалось, только и думает о делах, бумагах. Иногда я замечала, что это была своеобразная защита, для того чтобы не показать своих чувств. Как дрожал у него голос, когда он узнавал о болезни детей или внуков!

Как тяжело, когда болеют дети, -
За что им, малышам, мученья эти?
Они ведь никого не обижали
И совести своей ничем не замарали.
Уж лучше бы болезнь терзала нас, -
Нам легче устоять в тяжелый час.
Мы знаем радости и боль,
Но боль детей - на раны сердца соль!

В.А. все умел и делал сам. Чинил все поломки и в новосибирском доме, и в московской квартире, и в своем рабочем кабинете, шутя называя себя «СОАНтехником». Поражало не только то, что он умел все делать, но и то, что считал это своим долгом. «Я должен это сделать»... И постоянно - должен, должен... Порою мне казалось, что он должен всему свету, но только не себе.

Своим сыновьям В.А. не только привил любовь к науке, но и научил работать руками. Часто слышала от него: «Мы с Игорем чинили телевизор» или «Мы весь день занимались машиной». Мальчики унаследовали от отца «золотые руки», Андрюша и Игорь все умеют делать.

Игорь даже страдал от своего умения, работая в Америке. Ему приходилось постоянно отлаживать аппаратуру, что-то чинить, потому что, кроме него, никто не умел это делать. На науку оставалось мало времени, что, естественно, его тяготило. В.А. переживал, вернувшись из командировки в США: «Не могу смотреть в грустные глаза Игоря».

Андрюша очень похож на папу внутренним содержанием и отношением к семье. Когда В.А. лежал в больнице в Москве, я смотрела и удивлялась, как ловко Андрюша все для него делал - не каждая дочь смогла бы так. Андрей даже торты прекрасно печет - знаю, сама пробовала.

В.А. с детьми разговаривал очень ласково. Сколько тепла было в его отношении к ним! Но ему все равно казалось, что он что-то не додал им. С присущей ему скромностью говорил: «Дело в том, что я не знаю, каким должен быть отец для сыновей». Знал бы наш милый Валентин Афанасьевич, как часто сейчас многие зрелые мужчины говорят о нем: «Он был мне как отец». Или, как сказал Игорь, появившись в тот страшный день в московской приемной, «Я не верю в это. Мне кажется, сейчас вернусь в Новосибирск, и папа скажет мне, как все нужно сделать».

Большая семья

Его теплая забота каждодневно распространялась и на нас - его помощников, а также на наших детей. Он опекал Аню, дочь Ольги Денисовны Рагозиной; бывая в Париже, всегда навещал моих детей, а иногда останавливался у них. Даже в те короткие часы общения он обсуждал с моим зятем Мишей, работающем в ЮНЕСКО, проблемы расширения связей по Азиатско-Тихоокеанскому региону, прорабатывал возможные проекты создания в Новосибирске отделения Комиссии ЮНЕСКО. Общение с В.А. было всегда приятным. Моя дочь, прожив уже много лет в Париже и насмотревшись на разных «командировочных», не переставала удивляться скромности В.А.

При всей загруженности на заседаниях и переговорах в загранкомандировках он всегда находил время, чтобы купить нам с Ольгой подарки. И не от лишних денег, а по велению души. Выбирал всегда сам. Он и в этом не проявлял небрежности. Покупал всегда нужные и красивые вещички, чаще одинаковые и Ольге, и мне, иногда разные. Мы радовались и его возвращению, и вниманию. Сейчас все, куда ни кинешь взгляд, напоминает о В.А. Он любил удивлять. Многие сотрудники Академии бегали ко мне посмотреть на голубые гвоздики, подаренные В.А., а сколько радости было, когда он привез из Новосибирска мешок белых грибов, которые собрал накануне и полночи перед вылетом чистил.

Ольга Денисовна согласится со мной, что у нас возникала потребность подставлять ему плечо в разных жизненных ситуациях. Мы в четыре руки, как могли, ухаживали за ним, в Новосибирске и в Москве: кормили, лечили, старались часть нагрузки взять на себя. Ольга и сейчас ухаживает за его могилой. Он считал, что все Сибирское отделение - его большая семья. Поэтому работать с ним допоздна В.Д.Ермиков и Ю.И.Шокин считали нормой, забывая о доме. Это были особые часы совместного творчества. Валентин Афанасьевич создавал вокруг себя атмосферу порядочности. Он не мог обижать людей и, строго спрашивая за дела, всегда был готов защитить и прийти на помощь. Зачастую все брал на себя. Очень терпеливый, сильный и мужественный, Валентин Афанасьевич никогда не жаловался на болезни. Смеясь, успокаивал нас: «Одолею и это».

В сентябре 1996 года, когда я вернулась из отпуска, В.А. уже был в Москве. В первый день он не подавал вида, как ему лихо. На следующий день осторожно заикнулся, что надо бы съездить к Тамаре Сергеевне (заведующая спецотделением Больницы РАН). Ему немедленно сделали ЭКГ и пришли в ужас, сердце так плохо работало, что начинался отек легких. Врачи настаивали на больнице, но В.А. категорически отказывался. Все понимали, что принуждение могло ему только навредить. Мы с трудом уговорили его сдать билет и уложили в постель в его квартире. Тамара Сергеевна и я в меру сил по очереди дежурили возле него. И к удивлению всех, без капельниц и уколов через неделю он полностью восстановился и улетел в Новосибирск. Сколько бы он еще мог сделать, если бы так не рисковал своим здоровьем! До сих пор мучаюсь, почему не уговорила его в декабре того же года полечиться, когда один врач просил десять дней, чтобы подлечить его. Он решительно ответил: «Нет у меня сейчас десяти дней». На мои слова: «Ну что такое десять дней - и жизнь!» - прозвучало твердое «Нет!».

Постоянно жертвуя личными удобствами, радостями, временем, он в конце концов пожертвовал собой, чтобы даже в своем уходе стать одним - укором, а другим - уроком жизни. Укором тем, у кого собственное благополучие превратилось в цель жизни. Он никому не навязывал своих привычек, но в нем жило глубокое убеждение, что проповедь нравственных принципов, не подкрепленная личным примером, есть профанация. Его всегда настораживало, когда о скромности и демократизме толковали люди чванные, требующие для себя особых привилегий. Быть, а тем более стать другим, он не мог и не смог.

Сразу с обеими своими верными и самоотверженными помощницами В.А.Коптюг бывал редко. Слева - Т.П.Мельникова (Москва), справа - О.Д.Рагозина (Новосибирск)

В последний год его жизни, учитывая частые перелеты, мы уговаривали его летать бизнес-классом, обосновывая это медицинскими показаниями - воздуха больше, дышать легче, работать удобнее. Он быстро пресек наши уговоры, сказав: «Неприлично жить хорошо, когда страна в таком положении».

Он был человеком исключительной скромности, масштабности и оригинальности мышления, убежденности, умел убедить других и повести за собой. Он был членом «академии беспокойных» .

Я начала свое повествование одними выборами, закончить хочу другими выборами руководства СО РАН в 1996 году . В.А. искренне не хотел еще раз избираться, но так сложилась ситуация, что он был избран. После голосования, когда, как обычно, все собрались у него в кабинете, В.А. вытащил из кармана свой бюллетень, протянул мне и сказал: «Я не голосовал». Он остался верен своим убеждениям. В конце года еще раз подтвердил: «Не надо было мне избираться». Его мечтой было создать в Новосибирске мощную ассоциацию химических институтов и заняться любимым делом.

В моей душе сохранилось много высоких чувств к Валентину Афанасьевичу. Среди них самое основное - это уважение к его качествам Человека, к его делам и поступкам, большая благодарность за то, что за все годы совместной работы мне ни разу не было за него стыдно.