ушкинские торжества позволяют прикоснуться к национальной святыне, не претендуя на высокое (и ко многому обязывающее) звание пушкиниста, чем мы, благодаря случаю, и воспользуемся. Щедрая на превосходные степени русская душа присовокупляет понятие «гений» ко многим достойным именам: гений Гоголя, Достоевского, Толстого и прочих. Между тем в русской литературе гений был один - Пушкин. Суть гения - в непостижимости, в наличии качеств, уклоняющихся от точных определений. Говоря «пушкинский путь», «пушкинское направление», мы прибегаем к метафоре, ибо, несмотря на существование узаконенной рабочей формулы «пушкинские традиции», пойти пушкинской дорогой не сумел никто. Сложность разговора о Пушкине заключается в том, что при очевидном наличии антиномий, многих взаимоисключающих начал (известно, что пушкинскими цитатами можно доказать все, что угодно), он поражает удивительной целостностью общего, что точно сформулировал Аполлон Григорьев, по сути дела обожествлявший Пушкина: «наше - все» - история, культура, национальные верования, система сложившихся национальных ценностей, иначе говоря, - МИР. И тщетно пытаться обнаружить законы этого мира. Пушкин в чем-то сродни пресловутой «русской идее», над точным смыслом которой бьются уже два века и которая, как остроумно заметил один из современных публицистов, все более напоминает поиск тайны вечного двигателя. Ведь и сам поэт находился в смятении, понимая, что талант его - нечто особое, возлагающее на него и особые обязательства. «Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился Гений! - напутствует Пушкина Баратынский - Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами»[1]; Жуковский наставляет: «Ты имеешь не дарование, а гений»[2]. Тревожные раздумья о том, что такое «вдохновенье», «божественный глагол», само явление странного преображения личности художника в момент творчества - постоянно присутствуют в творчестве Пушкина. Откуда те звуки, которые он «слышит»[3]? - не есть ли это приближение к откровению о человеке в его замысле, о поэзии как выражении трансцендентных возможностей человека? Эти вопросы Пушкин решает не только языком поэтических образов, но и языком дискурса, привлекая и опыт самонаблюдения, и логических построений в стремлении уяснить природу вдохновения, выявить особенности, отличающие последнее от иных форм творческого озарения. В одном из набросков о текущей литературе Пушкин указывает на недопустимость смешения понятий вдохновение и восторг. Восторг - кратковременное, экстатическое состояние воображения; Вдохновение - дар природы, требующий не просто священнослужения, но жертвенного (об этом: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...») к себе отношения. Слагаемыми вдохновения являются «спокойствие, необходимое условие прекрасного», «сила ума, располагающая части в отношении к целому», «постоянный труд, без коего нет истинно великого». Эти умозаключения, сформулированные несколько суховато и схоластически, не однажды встретятся реализованными в образную плоть пушкинских сочинений, доказывая, сколь важны и фундаментальны они были для поэта. При всей разносторонности интересов, разновекторной их направленности (эстетической, тематической, идеологической и пр.), Пушкин удивительно моничен и целостен. Но природа этого единства особого рода, она не идеологична. Пушкин - теург, все его творчество есть не что иное, как своего рода МИРО-ТВОРЧЕСТВО. Как и положено всякому миру, мир, выстроенный Пушкиным, предельно разнообразен и при этом созвучен его гению, для которого творчество было всегда - высокий и возвышенный праздник. Поэтому один только сухой перечень всего многообразия мотивов, тем, сюжетов, введенных Пушкиным в русскую литературу, перечень найденных Пушкиным завораживающих душу образов, которыми и по сию пору говорит русская культура, - доставляют неизъяснимые радость и наслаждение. В этом многосоставном процессе специфического художественного миросозидания, длившемся всю сознательную жизнь, были место вдохновению и восторгу, разочарованиям, холодному трезвому расчету, логике и эмоциям. И мир, творимый поэтом, как и должно всякому МИРУ, не имел границ и положенных ему пределов. Потому так трудно говорить о Пушкине, что следует говорить обо всем и сразу, едва начинаешь углубляться в частности, теряется ощущение целого. Строительным материалом этого мира, разумеется, было слово. Идеологическим фундаментом, корректировавшим процесс творчества - Античность и Православие - две культурные мощные направляющие силы, в русле которых формировался пушкинский талант. О глубоком и заинтересованном внимании Пушкина к античности написано немало специальных трудов. Антологические мотивы, переводы античных авторов; стилизация стихотворной техники и речевых оборотов античной литературы; заинтересованное знание римской истории, демонстрируемое в полемических замечаниях на «Анналы» Тацита, и многое другое - все это в изобилии присутствует в творчестве Пушкина, начиная с лицейских времен и поражает подчас своим количественным выражением. Античная культура стала плацдармом будущего пушкинского «европеизма», явившись одновременно и своеобразной моделью для собственного миротворчества. В античности поэта привлекало нерасторжимое единство духовного и материального, взаимопроникновение отвлеченно-интеллектуального и телесно-предметного ряда. Можно предположить, что именно глубокое постижение античной культуры, в основе которой лежал чувственно-материальный космологизм, способствовало утверждению стихийного материализма Пушкина. Кроме того, красота не мыслилась древними вне этноса: красота в их представлениях - это зримость блага, так же, как благо - метафизическое условие красоты. Объединив эти понятия, греки создали общий термин для обоих: калогатия, «прекрасноблагость». Нельзя утверждать, что представление о красоте в пушкинской эстетике неизменно, но никогда не найдем мы у него желания разрушить красоту ради правды. При этом блестящий знаток и исследователь античности А.Ф.Лосев категорически возражал против одностороннего взгляда на античность как на «лакированную, полную безмятежности, красоты и покоя» эпоху. Ученый указывал на наличие в ее интеллектуальной жизни постоянного бродильного элемента, духа неуспокоенности. Очень рано на арене античной жизни появляется философ - фигура чрезвычайно важная. В их (философов) лице греки «дали образцы такого отношения к человеческим суждениям, - отмечает А.Ф.Лосев, - которое никогда не оставляло человека в покое, всегда побуждало спорить, подвергать сомнению, «взрывать» устоявшиеся представления. Почти все произведения Платона не что иное, как изображение словесных столкновений, сплошных несогласий, подчас безысходных противоречий»[4]. Философией, равно как эстетикой, была пропитана вся жизнь античного мира. Она была повседневно необходима. Присутствие философствующих, размышляющих людей - бытовая деталь того времени. Для них не требовались специальные кафедры или особым образом просвещенная и подготовленная аудитория: этические, социально-политические и собственно философские отвлеченные проблемы могли стать темами повседневных дискуссий, ведущихся на улицах и домах, на рыночных площадях, в платоновской Академии или в аристотелевском Ликее. Отметим, что сам процесс мысли нередко был окрашен драматическим пониманием, исключающим и тень представлений о возможности раз и навсегда законченной системы. Если соотнести вышеизложенное с реалиями русской жизни, то обнаружится со всею очевидностью, что русский человек, от природы своей склонный к мудрствованию и размышлениям, - эллин, а сакраментальная формула Пушкина: «Я пишу и размышляю», - многое объясняет в его творчестве, не говоря о том, что собственно философская лирика Пушкина по глубине, драматизму и точности выражения может соперничать с лучшими образцами этого жанра в греко-римской литературе. У античных авторов Пушкин проходил школу емкости и лапидарности поэтического слога, учился искусству бытовой философской медитации («... слава гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!»), искусству максимальной нагрузки буквально на каждое слово[5]. Как результат рождались шедевры: Воды глубокие Плавно текут. Люди премудрые Тихо живут. Античный мир представлен у Пушкина ранними и позднейшими переводами и подражаниями, самостоятельными стихами на античные темы, отрывком в манере Тацита - «Цезарь путешествовал...» и целым рядом стихотворений, подсказанных такими греческими и римскими авторами, как Сафо, Анакреонт, Ион, Афеней, Ксенофан, Ювенал, Катулл, Гораций и др. Античные образы и реминисценции наполняют поэзию Пушкина, включая и последний год его жизни. Великий знаток античности, А.Ф.Лосев отмечал, что античность холодна и скульптурна, - Пушкин «утепляет» ее. Он приближает ее к своему времени, сообщает ей доверительно интимные оттенки: Но вас любить не остывал я, боги. И в долгие часы пустынной грусти Томительно просилась отдохнуть У вашего святого пепелища Моя душа... Пушкинский мир - не просто прекрасный и подвижный мир, но мир, согретый присутствием в нем людей и особым отношением к ним автора. То неизъяснимое умиротворение и покой, которые овладевают при чтении Пушкина, объясняются тем, что изображаемое одновременно осмысливается и нравственно оценивается под углом зрения добра и зла. Не слепая стихия управляет пушкинским миром, а то, что христианин называет Провидением. Этическим фундаментом пушкинского творчества, вне сомнения, явилось православие как определенный тип культуры, тот тип отношений с миром, в системе которого вырос и сложился пушкинский гений. Не считая себя в праве бегло и скороговоркой касаться столь важного вопроса, как Пушкин и православие, отметим лишь, что он не мучился, не страдал, не «болел» религией. Достаточно перечесть заметки Пушкина о книге Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», рассуждения о новейшей истории как истории христианства, в критике на труд Н.Полевого «Об истории русского народа», воспоминания А.О.Смирновой, где она особо касается высказывания Пушкина о религии, чтобы понять, какое важное и значимое место занимала эта тема в творчестве и общих раздумьях поэта. Русь создавала свой вариант православия - терпимый, открытый, на базе которого формировалась сложная «равновесная» культура. Как ведущее и определяющее настроение ей присущ культурный оптимизм. Эта одушевленная оптимизмом культура породила выдающиеся памятники искусства, создала непреходящие в веках ценности. Иногда в сами памятники православной культуры вносилась мысль о толерантности. Приведем очень «пушкинский» пример из послепушкинской эпохи: среди конкурсных проектов Храма Христа Спасителя был проект А.Витберга, который мысль о веротерпимости реализовал в архитектурном воплощении следующим образом - предлагая выстроить храм трехчастным, дабы под одним сводом возносили молитвы и православные, и католики, и те, кто исповедует евангелическое учение. Подобного рода открытость - черта времени. Пушкинская эпоха начертала на своем знамени лозунг веротерпимости, а, следовательно, и духовной и интеллектуальной «открытости». Если античная культура явилась той почвой, на которой сформировалось пушкинское отношение и восприятие не только европейской, но и мировой литературы, то православие придало этому восприятию сердечно заинтересованное со-чувственное отношение. Степени сопричастия поэта той или иной культуре как родной, почвенной, точности воспроизведения ее не только «культурологически», но даже - климатически, поражались все, кто касался этой проблемы. Известный художник нашего времени А.Осмеркин, знаток и ценитель Пушкина, цитируя нижеприведенные строки: Приди - открой балкон. Как небо тихо; Недвижим теплый воздух, ночь лимоном И лавром пахнет, яркая луна Блестит на синеве густой и темной, И сторожа кричат протяжно: «Ясно!» А далеко, на севере - в Париже - Быть может небо тучами покрыто, холодный дождь идет и ветер дует...» восклицал: «В Болдине, в Нижегородской губернии, суметь так надышаться севильской ночью, чтобы сказать: «А далеко на севере - в Париже!..» Париж - ведь это юг, юг для болдинского затворника»[6]. Православие породило и особую культуру общения со СЛОВОМ. С.С.Аверинцев, размышляя об особенностях христианства в сопоставлении с другими религиями, в частности, сопоставляя его с исламом, отметил, что христианству противопоказано, чтобы к нему привыкали. Оно является как откровение, как Благая Весть. И другая особенность - у него сложное отношение ко всякой фиксации, ко всякой статуарной, как бы она ни была совершенной, - данной форме. Отсюда - совершенно особое в русской культуре отношение к СЛОВУ, к его сути, не проявляемой до конца. Гений Пушкина понимал, что СЛОВО принадлежит живому процессу. Если в слове все понятно, оно утрачивает свою художественность: слово не должно открывать все свои покровы, в нем должен сохраниться слой таинственности. По сути дела, избираемые Пушкиным слова принадлежат не только лексической стихии, но - культуре в целом. Они не столько семы, сколько - идеологемы, которые могут быть квалифицированы в большинстве своем как «архетипы». Уточним - национальные архетипы. В этом, собственно, и причина принципиальной непереводимости Пушкина. Многие слова пушкинского словаря являются не просто лексическими единицами, но в системе национальных представлений - целыми мирами, понятиями. «Трещит затопленная печь» - для того, чтобы расшифровать смысл полностью, или воспринять его внутренним духовным взором, надо представлять, чем являлась печь для русского дома, избы. Это было, по сути дела, ее огненное сердце, согревавшее долгими зимними месяцами, а лежанка («приятно думать на лежанке...») нередко служила обиталищем всей семьи и проч. Языковые модели Пушкина предельно просты. «Близки к банальности», - скажет о них английский критик В.Притчетт, рассуждая о трудностях перевода Пушкина. Часто пушкинские строки мы постигаем не столько разумом, сколько всем опытом нашей культуры. «Вот бегает дворовый мальчик...» - для западноевропейского читателя к этой строке понадобится целый комментарий (дворовый, дворня - место и положение ее на социальной лестнице и, конкретнее, - в барском доме. Последнее тоже потребует уточнения - «барский дом» в данном контексте - место бытования поместного дворянства и проч.). Если эта строка с соответствующими комментариями может стать понятна, то следующая вызовет не меньшие затруднения: «...в салазки жучку посадив...» Расхожее объяснение: дворовая непородистая собака - ничего не даст. Жучка в русской литературе - это уже понятие не видовое, но родовое, наделенное комплексом эмоционально-экспрессивных оттенков и значений, (так же, как и «Сивка-бурка вещая каурка»: попробуй переведи все, что вмещает это имя). Жучка относится сегодня к тем же национально-культурным архетипам, в какие превратились чеховская душечка, русская идея и проч. И «салазки» дворового мальчика - это совсем не те, на которых катались герои братьев Гримм, или которые привязывал Кай к саням Снежной Королевы. Своеобразным поэтическим комментарием к этой строке может послужить стихотворение В.Набокова, написанное в Берлине (1930), в котором память точно сконцентрировала ностальгические детские воспоминания о валенках, салазках с веревочкой и о русском снеге как климатической стихии целой страны. О, этот звук! По снегу - скрип, скрип, скрип - в валенках кто-то идет. Толстый крученый лед остриями вниз с крыши повис. Снег скрипуч и блестящ. (О, этот звук!) Салазки сзади не тащатся - Сами бегут, в пятки бьют. Сяду и съеду по по крутому, по ровному: валенки врозь, держусь за веревочку. Отходя ко сну, Всякий раз думаю: может быть, удосужится меня посетить тепло одетое, неуклюжее детство мое. Известно, что в каждой стране и снег скрипит по-своему, и кошки мяукают на свой лад, и собаки лают по- иному. Если переводить дословно, будет звуковая экзотика, но внутренний, согревающий душу смысл, будет утрачен. Таким образом, ставящая иногда в тупик кажущаяся пушкинская «простота» на деле есть обращение к тому лексическому пласту, который соотносим с системой архетипических национально-культурных представлений: дева, лучинушка, столбовая дорога, лампада, лежанка, печь, «пыль снегов», обитель и прочее. Пушкин как демиург возводит свой мир, заполняет его пространства по законам, ведомым ему одному, пользуясь словом как основным и исходным материалом. Слово в его обновленном и непредсказуемо-неожиданном виде одновременно представало и главным героем пушкинского творчества. Особенно остро это чувствовали современники поэта, сопричастные творимому чуду. Баратынский писал: «Чудесный наш язык ко всему способен: я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него»[7]. Гений Пушкина не только открывал новые возможности слова, но и обнаруживал смысловые пустоты, слову сопутствующие. Постигая силу МОЛЧАНИЯ, Пушкин узаконивает его для русской литературы, превращая фигуру умолчания в семантически значимую единицу. Со стихией безмолвия связаны многие принципиально важные для поэта темы: тема смерти, присутствующая в разных обликах и претворениях (не есть ли смерть - своеобразное «молчание» по отношению к жизни?); «смиренного кладбища», «отеческих гробов», наконец, она соотносится и с темой творчества, для которого молчание важно не менее самого слова: «...блажен, кто молча был поэт». Пушкин одним из первых понял, что в сокрытии, в умолчании заключен свой смысл. Можно предположить, что по количеству умолчаний (в разных формах) поэт занимает первое место в русской литературе, равно как «Евгений Онегин» побивает все рекорды по количеству строф изъятых, прерванных, соединенных, пропущенных. Очевидно, что опущенные строфы и не должны были появиться, формируя стихию сокрытого, недосказанного (что подчас более весомо, чем четко сформулированный смысл). Сегодня ясно, что живой урок многомерного слова Пушкину дала Библия, полная смысловых умолчаний. Слово - не в звуке, в большей мере оно - в смысле. В молчании святость - это не сформулировано, но задано самым первым стихом вечной книги, которому предшествует некая «нулевая» строчка, являющая, но не называющая Творца. Смысловые паузы Библии позволяют извлекать из ее содержания новые смыслы, благодаря чему она является неиссякаемым источником для художников всех времен и народов. Завершая разговор о Пушкине, назовем два урока, которые поэт, принципиально сторонившийся учительства и дидактизма, дал русской литературе. Первый: поэт должен быть высок! Второй заключается в том, что для русского гения главными были не злобо-дневность, а добро-дневность. Пушкинский этос покоился на заповедях красоты, добра и милосердия, выработав особый тип нравственного отношения к человеку. «Поэтом правды и милости» назовет Пушкина один из критиков «Нового времени», объясняя, почему так гениально просты герои «Капитанской дочки», Татьяна Ларина, старик-цыган и другие. «Гениально добрый поэт», - так скажет о нем Ф.Э.Шперк, любимый ученик В.В.Розанова, подчеркнув, что «гармонизация мира» была основной деятельностью, «основным актом души»[8] писателя. Это наблюдение, высказанное в среде русских религиозных философов конца прошлого века объясняет непреходящую в веках притягательную силу пушкинского гения. Н.Н.Соболевская П р и м е ч а н и я   1 Баратынский Е.А. Полн. собр. соч. - СПб., 1894. - С.293. 2 Письмо Жуковского (от 12 ноября 1824 г.) цитируется по соч.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. - Т.13. - [М.; Л.]; Изд-во АН СССР, 1949. - С.120. 3 Приведем в подтверждение наличия этой необъяснимой, но объективно ощущаемой поэтами силы пример из истории литературы нашего времени. За год до своей кончины А.Блок жаловался, что «он ничего не слышит», что «его поразила глухота» (Вл.Ходасевич.. Собр. соч. в 4 томах. - Т.2. - М., 1996. - С.152). 4 Лосев А.Ф. Дерзание духа. - М. 1988. - С.248. 5 В начале 1980-х годов была опубликована интересная информация, касающаяся вопроса о степени информативно-содержательной нагрузки на единицу текста. Группа польских математиков рассчитала на электронно-вычислительной машине количество информации, содержащейся в некоторых литературных произведениях разных писателей мира. Первое место занял Пушкин, его строка из «Каменного гостя»: ...Ах, наконец Достигли мы ворот Мадрита! Каждое слово является носителем определенного содержания: «ах» - выражение степени усталости и одновременно облегчения; «наконец» - протяженность действия во времени; «достигли» - его завершение; «ворота» - деталь, характеризующая средневековье; «Мадрит» - столица Испании. 6 Осмеркин А. Размышления об искусстве. Письма. Критика. Воспоминания современников. - М., 1981. - С.233. 7 Баратынский Е. Указ. соч. - С. 292. 8 «Новое время». - 1897.- 7 мая (N 7611). - С.7.