 ушкин не принадлежит к числу русских писателей, оказавших решающее влияние на мировой литературный процесс. Его воздействие несравнимо с воздействием писателей позднейшего периода - таких, как Достоевский, Толстой или Чехов. Тем не менее очевидно, что без его космического воздействия само появление названных писателей было бы невозможно.
«Пушкин победил пространство и время». Это высказывание А.Ахматовой - менее всего комплимент, но скорее юридически точный вердикт значения художественной системы Пушкина («пушкинского текста»).
Своим творчеством Пушкин ответил на два основных вопроса: во-первых, русская литература является частью европейской, а не азиатской литературы, так же как Россия - восточная часть Европы, а не западная часть Азии (пушкинский афоризм о Державине, гений которого мыслил по-татарски, прозрачно намекает на основной предмет пушкинских размышлений); во-вторых, расстояние русской литературы от Пушкина до наших дней вопреки хронологии гораздо меньше, чем от Ломоносова до Пушкина, ибо начиная с Пушкина диахрония художественного языка перестает быть диахронией и становится историей. В аспектах времени и пространства, таким образом, «пушкинский текст» является эталоном для всей последующей русской литературы, точно таким же как эталоны, хранящиеся в Палате мер и весов в Париже.
Признание пришло к Пушкину достаточно рано. Начиная с 1820-х годов, а точнее после «Руслана и Людмилы» и «Черной шали», творчество Пушкина оказывается в мощном поле общественной рефлексии, результатом которой становится мифологизация «пушкинского текста» при жизни поэта. Можно указать на три устойчивых черты прижизненного пушкинского мифа, ставшего объектом культурной коммуникации: редукционизм, связанный с приятием одних и неприятием других произведений Пушкина (итогом такого редукционизма становится в глазах большинства современников приоритет первой половины - примерно до 1825 года - творчества Пушкина над последующими этапами); биографизм - с отчетливыми попытками расшифровать произведения поэта как опыт биографии и обнаружить конкретные адресаты и прототипы его обращений и посвящений (естественно, что многие мифологемы обрастали при этом конкретными сюжетами, например, «керновский текст» как специфический объект культурной коммуникации), идеологизм - стремление истолковать произведения поэта как отражение определенных идеологем его времени - от декабризма до теории официальной народности (с неизбежными в этом случае промежуточными звеньями, например, утверждение Пушкина как идеолога аристократической партии в трактовке столь разных коммуникантов, как Ф.В.Булгарин и А.В.Никитенко).
Смерть Пушкина принципиально изменяет код культурной коммуникации «пушкинского текста». Как и полагается в таких случаях, сама смерть становится частью мифа. Мысль В.С.Соловьева о том, что «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна», не только вызвала всеобщее негодование в момент написания, но и до сих пор рождает самые негативные ассоциации как раз потому, что деконструировала ядро мифа о жертве целенаправленного заговора. Без такой деконструкции дуэль оставалась последним жертвенным актом поэта и органическим завершением пушкинского мифа, и никакая логика фактов не могла направить культурную коммуникацию в иное русло.
Изменение кода культурной коммуникации вокруг «пушкинского текста» было связано прежде всего с преодолением редукционизма и постепенной заменой его универсализмом. Подобный редукционизм, видимо сохраняется до середины 1840-х годов, подтверждением чему служат «Парижские письма» будущего биографа Пушкина П.В.Анненкова. В одном из них (1846 г.) он пишет: «Так тяжело еще понимать нас иностранцам! Вот еще черта любопытная: Де Молен проходит без внимания мимо «Бориса Годунова», мимо «Дон-Хуана&raquuo; и останавливается с любовью и умилением перед «Евгением Онегиным»!».
В 1844 году В.Г.Белинский в своих знаменитых статьях кодифицирует «пушкинский текст». Как известно, в своей первой большой статье «Литературные мечтания» (1834nbsp;г.) критик весьма скептически оценил позднее творчество Пушкина. «Итак, тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного былого звука не сорвалось с его лиры».
Теперь, десять лет спустя, Белинский сводит редукционистское отношение к «пушкинскому тексту» до минимума: в него не попадают, как известно, «Повести Белкина», «которые были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина», и сказки, которые «были плодом довольно ложного стремления к народности».
Несколькими годами позже А.А.Григорьев в рамках органической критики не только универсализирует «пушкинский текст», включая в него прозу как равноправный компонент художественной системы, но и выводит сакраментальную формулу: «Пушкин - это наше всё». Таким образом, к середине прошлого века заканчивается переосмысление первичного кода культурной коммуникации и возникает иной код, где прежняя редукция стала универсализмом, биография - житием, а идеология - вочеловеченной соборностью.
Апогеем культурной коммуникации «пушкинского текста» становится 1880 год. Открытие опекушинского памятника и сопровождавшие его речи полностью и окончательно закрепляют канон «пушкинского текста» (последняя радикальная попытка деэстетизировать Пушкина, предпринятая Д.И.Писаревым, вытесняется из культурной парадигмы именно в этот период) как общего знаменателя национального согласия, в результате которого примиряются такие противоположности, как Тургенев и Достоевский.
Канонизация «пушкинского текста» в данном типе культурной коммуникации совершается за счет частичного угасания биографического интереса. Агиографический пафос исключает интерес к «мелким» биографическим деталям. Несмотря на публикацию в это время целого ряда биографических материалов, таких, как бартеневские записи рассказов Нащокина или воспоминания Араповой, их влияние на коммуникацию в рамках «пушкинского текста» оказывается ничтожным, а сам факт подобного рода воспоминаний третируется общественным сознанием как осквернение мифологического образа Пушкина.
Первые десятилетия ХХ века отчетливо характеризуются сломом кода XlX века, сломом, явившимся результатом разложения универсализма. Универсализм сменяется феноменологизмом. Альтернативой тезису: «Пушкин - это наше всё» - становится тезис: «Мой Пушкин». Своего Пушкина конструируют Брюсов, Цветаева, Ахматова. Вересаев пишет «Пушкина в жизни», а Ф.Г.Раневская видит сны о Пушкине и записывает их.
Смена интереса к универсализму феноменологизмом сопровождается возрастанием спроса на биографические мелочи из жизни Пушкина, ответом на этот спрос становится возникновение биографического направления в пушкинистике (Н.О.Лернер и его последователи). При этом соборное понимание значения Пушкина, не исчезая, всё больше сопровождается указанием на идеологический плюрализм пушкинского мышления («певец империи и свободы»).
Следует отметить, что и в данном типе культурной коммуникации пушкинский текст сохраняет значение эталона, переосмысляется лишь значение этого эталона: он перестает быть универсальным измерителем всевозможных чужих текстов, которые рассматриваются на фоне «пушкинского текста», и становится измерителем персонального мифа коммуниканта, вернее степени вовлеченности этого мифа в мифологическую систему того или иного художника. Именем Пушкина клянутся, но теперь эта клятва означает иное: она не имеет общественного значения, но уводит в глубины экзистенциального опыта и частично экстериоризирует его в глазах читателя.
Наряду с феноменологическим типом культурной коммуникации с 1920-х годов начинает формироваться иной тип, предвещающий культурный слом, связанный с теорией и практикой постмодернизма. Начало такой стратегии уже можно обнаружить у различных художников, творящих в разных точках географического пространства, например у Набокова и Хармса. Уже в довоенном творчестве Набокова мы можем наблюдать отчетливую игру с элементами «пушкинского текста» (игра с онегинской строфой в «Университетской поэме»), в позднем периоде объектом игры становится сам «пушкинский текст» (в частности, в комментариях к «Евгению Онегину»).
Для этого типа культурной коммуникации как универсализм, так и феноменологизм «пушкинского текста» снимаются утверждением его игрового характера, определяемого не столько самой структурой текста, сколько его иллокутивной энергией, действующей в поле интертекста, паратекста, гипертекста, метатекста или архитекста. Совершенно естественно, что такой характер оказывается возможным только при понимании пушкинского текста как текста с высокой степенью коммуникативной неопределенности, которая допускает возможность противоположных интерпретаций («Я памятник себе воздвиг...» может быть одновременно прочитан и как образец горацианской оды, так и пародия на неё благодаря двусмысленности заключительного катрена).
В этом типе коммуникации биографический элемент полностью абсорбируется «пушкинским текстом», абсорбируется до такой степени, что включает наряду с действительными фактами биографии Пушкина откровенно вымышленные, часто граничащие с абсурдом (Ср. laquo;Анекдоты о Пушкине» Д.Хармса).
Наконец, понимание «Пушкинского текста» как идеологически плюралистического снимается здесь тотальной деидеологизацией текста. Вопрос об идеологии самого Пушкина, даже если бы таковая существовала, не просто выносится за скобки. Происходит нечто более радикальное: отвергается право «пушкинского текста» на идеологическое измерение. Идеология, если и признается, то в качестве элемента игры как неизбежная часть стратегии иронического дискурса.
Таким образом, «пушкинский текст», понимаемый как художественная система, оказался не только весьма значимым в контексте русской культуры последних двух столетий, но и одним из самых гибких объектов, допускающих различные коммуникативные стратегии для его интерпретации и трансляции. При этом коммуникация, не теряя мифологических интенций, внутри каждого типа содержала элемент позитивного знания, из которого возникали многие вторичные культурные феномены, в частности, столь уникальный и любопытный феномен, как пушкинистика.
 | Ю.В.Шатин |
|
