уществуют две характеристики «Евгения Онегина»: «роман романа» (Ю.Н. Тынянов)[1] и «роман о романе» (Ю.М. Лотман)[2]. Формула Тынянова предпочтительнее, так как делает «предметом романа сам роман»[3], рассматривает его как самоотраженную модель, текст, обращенный на себя, и максимально устраняет функцию референтности. Если читать по тыняновской модели, то сны героев и сны автора становятся фрагментами снов самого романа. Стихия сна в стихотворном тексте Пушкина пронизывает и оттеняет множество его эпизодов, порою как бы даже замещая собой стихию изображенной эмпирии. Это вполне естественно, так как в развернутой перед читателем лирической проекции авторского сознания «творческие сны» (1, LV)[4] являются источником возникновения текста. Благодаря этому сноподобные прослойки внутри реалий повествования легко прочесть как «сны во сне». Такое прочтение обусловлено, конечно, ракурсом описания, но даже без него лейтмотивность сна усиливает ощущение стереоскопичности текста, отрывая его от житейской плоскости. Ведущим моментом в описаниях поэтики «Евгения Онегина» был и остается сон Татьяны, но, несмотря на центральное место в композиции романа, неисследимый смысл и рефлексы, рассыпанные по всему тексту, он не преодолевает своей локальности в совокупном объеме мотива сна, организованного лирическим пространством автора. Поскольку мотив ветвится, начинаясь от разных точек текста, постепенно в анализ снов романа стал вовлекаться новый материал. Появились контрастные сопоставления мотивов: сон и путь, сны и пробуждения, предприняты оригинальные интерпретации ряда мест, в которых обнаруживается сновидческий смысл или сновидческие коннотации[5]. В связи с этим возникает потребность обозрения мотива сна в рамках всего романа и отношения его к общему конструктивному принципу. Мир сна в «Евгении Онегине» вместителен, многофункционален и калейдоскопичен. Мы находим в романе сны, сновидения, сновидческие состояния, сноподобие, сны и бессонницы, смешение и расщепление сна и яви. Необычайно богаты и вариативны лексико-стилистические формы выраженности мотива. Употребляются прямые, коннотативные, переносные значения слов, перифрастические конструкции и всевозможные замещения. Исходя из этого, возникают ассоциативные притяжения, фигуральные уподобления, метафорика, символика, синонимика. В результате мотив сна врастает в текст, подобно дереву. В прихотливой игре значений сна аналитически выделяются две полярные точки, между которыми кружится этот семантический хоровод. Эти полюса, назовем их немецкими словами Schlafn Traum, по-русски означают сон буквальный и сонафорический. На внутренней растяжке и пересечении полярных значений основана вся игра. Вот ряды примеров того и другого. Schlaf: «Что ж мой ОнегинN Полусонный / В постелю с бала едет он: / А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден» (1, XXXV); «Спокойно спит в тени блаженной / Забав и роскоши дитя» (1, XXXVI); «Читаю мало, долго сплю» (1, LV); «Там ужин, там и спать пора» (2, XXXIV); «Ее постели сон бежит» (4, XXIII); «Всем нужен / Покойный сон. Онегин мой / Один уехал спать домой» (6, I); «На станции клопы да блохи / Уснуть минуты не дают» (7, XXXII); «Вдоль сонной улицы» (1, XX VII); «Лишь лодка, веслами махая, / Плыла по дремлющей реке» (1, XL VIII); «Роща спит / Над отуманенной рекою» (7, XX); «Но поздно. Тихо спит Одесса» (Отр.); «Улыбкой ясною природа / Сквозь сон встречает утро года» (7, I) и мн. др. Traum: «В глуши звучнее голос лирный, / Живее творческие сны» (1, LV); «Кто странным снам не предавался» (8, X); «С тех пор, как юная Татьяна / И с ней Онегин в смутном сне» (8, L); «Любви пленительные сны» (3, III); «И вы, заветные мечтанья. Вы, призрак жизни неземной. / Вы, сны поэзии святой» (6, XXXV); «Тревожный сон моей души» (6, XLIII); «И снов задумчивых души» (6, XL VI); «Средь поэтического сна» (7, III); "И сердца трепетные сны" (8, I); «Другие дни, другие сны» (Отр.); «И мысль его была ясна, / Как сон младенца» (2, X); «И в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он» (4, XI); «И бесконечный котильон / Ее томил, как тяжкий сон» (6, I); «И верит избранной мечте <.. .> Воображением мятежным» (3, XXIV) и проч. Schlaf - сон, спанье, выключенность из внешнего мира, фаза природно-космического ритма; Traum - сон, сновидение, мечтание, воображение, самопогруженность в «ни с чем не связанные сны», творческий потенциал: «Так в землю падшее зерно / Весны огнем оживлено» (3, VII). При этом Schlaf и Traum, не образуя бинарных оппозиций, свободно обмениваются значениями. Возникают многооттеночные пятна мотива, в которых несводимые стилистические и смысловые явления становятся неразрывными. Контрапункт сна придает поведению персонажей, жизни городов, круговороту природы согласованное звучание. В каждой главе, кроме спорадического пунктира, появляются мотивные поля, где повествовательная и описательная тенденция Schlaf соприсутствует, пересекается и смешивается с противодействующей энергией лирической концентрации Traum. Обратимся к нескольким местам текста. Крупное поле мотива сна располагается в 3-й главе с VIII по XIII строфу. Оно окаймляется поэтическими коннотатами, которые всегда освещают мотивное ядро: «думала», «дума», «воображенье», «сердечное томленье» (VII). Затем мотив звучит открыто: Увы! теперь и дни и ночи, И жаркий одинокий сон, Все полно им... (3, VIII) Это место предваряет письмо и сон Татьяны. Вот только первоначальное пламя любви («Сгорая негой и тоской» - VII, «Свой тайный жар, свои мечты» - X) будет постепенно переходить в зимний холод. Но теперь Татьяна «Пьет обольстительный обман» романа, вокруг нее «Счастливой силою мечтанья / Одушевленные созданья» (IX). Все это чистый Traum. Татьяне аккомпанирует автор. Комментируя ее чтение, он дважды иронически снижает восторги «мечтательницы нежной»: «бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон» (IX) и «Мораль на нас наводит сон» (XII). Тем не менее, автор обещает читателям «Любви пленительные сны», о которых напишет сам (XIII). В этом фрагменте мотив чтения книги пересекается с мотивом ее создания. Вообще многие мотивы, выполняющие служебную роль в мотивном поле сна, в других местах выступают как ведущие: «книга», «роман», «нега», «тоска», скука» и пр. Особенно стоит отметить значимый мотив забвенья: В забвенье шепчет наизусть Письмо для милого героя (2, Х) Позже он свяжет героиню с творческими снами автора, с его «забвенье жизни в бурях света» (8, L). Еще одно мотивное поле - из середины 6-й главы. Преддуэльное поведение Ленского и Онегина целиком выстроено на эффектных контрастах бессонницы, сна и пробуждения: На модном слове идеал Тихонько Ленский задремал; Но только сонным обаяньем Он позабылся, уж сосед В безмолвный входит кабинет И будит Ленского воззваньем: «Пора вставать: седьмой уж час. Онегин, верно, ждет уж нас». XXIV Но ошибался он: Евгений Спал в это время мертвым сном. Уже редеют ночи тени И встречен Веспер петухом; Онегин спит себе глубоко, Уж солнце катится высоко, И перелетная метель Блестит и вьется; но постель Еще Евгений не покинул, Еще над ним летает сон. Вот наконец проснулся он... (6, XXIII-XXIV) Этот фрагмент, казалось бы, имеет только повествовательную функцию, заодно дополняя характеристики персонажей. Иронический штрих в сторону Ленского, задремавшего на слове идеал - а «дремота» в романе чаще всего с отрицательным оттенком, - тут же меняется на сочувствие взволнованному и простодушному герою, которому не дал заснуть суетливый выскочка Зарецкий. Легко осудить Онегина, бессознательно желающего уклониться от дуэли, но в результате хорошо выспавшегося перед ней. Однако чувствуется и более глубокий смысл. О том, что Ленский когда бы то ни было спал, в тексте не упоминается (есть лишь косвенное наведение, да и то в переносном смысле: «Гимена хлопоты, печали, / Зевоты хладная чреда / Ему не снились никогда» - 4, L). Зато много раз пишется, как спит Онегин, и, можно сказать, «никогда не спит» Татьяна, за исключением ее «чудного сна». Ленский, едва забывшись «сонным обаяньем», пробуждается к сну, которым он будет спать вечно, и его смертный сон видят в своих снах Онегин и Татьяна. Он призван к смерти, его смерть рассыпана по роману во всех вариантах, его «пробуждение» от жизненного сна к сну высшему наводит на неявное присутствие кальдероновского интертекста, мелькнувшего в 1-й главе («Как в лес зеленый из тюрьмы / Перенесен колодник сонный» - 1, XL VII). В этом ракурсе пошлый педант Зарецкий получает очертания помощника и проводника Ленского в иной мир: ведь у дуэлянтов «речные» фамилии, а этот Зарецкий. Ленский, как бы предчувствуя судьбу, утешает себя тем, что «бдения и сна / Приходит час определенный» (6, XXI), а Онегин «спит себе глубоко», потому что его час еще не пробил, спит «мертвым сном» и остается жив. «Сонное обаянье» Ленского грубо расколото ритмом «воззвания» Зарецкого»: «Пора вставать: седьмой уж час», а сон Онегина медлительно растянут на целую строфу, где стихи «И перелетная метель / Блестит и вьется» изящно замыкаются с эмблематическим клише «Еще над ним летает сон». В 7-й главе при появлении Лариных в московском доме тетки Татьяны мотив сна проносится мимолетно, но содержательно: Надолго ль, Милая! Кузина! Садись - как это мудрено! Ей-богу, сцена из романа... - А это дочь моя Татьяна. - «Ах, Таня! Подойди ко мне - Как будто брежу я во сне...» (7, XLI) Стечение «романа» и «сна» в этом отрывке - всего лишь ниточка из пучка мотива, но это такая ниточка, которая тянется через весь текст, вплетаясь в конце 8-й главы в его генеральную метафору Жизнь-Роман. Вот примеры метонимически обыгранного мотива, где сближаются роман (книга) и сон: И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой (5, XXIX) Или еще: Мартын Задека стал потом Любимец Тани.. Он отрады Во всех печалях ей дарит И безотлучно с нею спит. (5, XXIII) Добавим к этому «толки про роман туманный» (8, XXV) в салоне Татьяны-княгини, потому что эпитет «туманный» принадлежит к коннотации мотива. Характерно и оригинально выглядит одно из полей мотива в 8-й главе, в котором автор рассыпает калейдоскоп значений сна: Он оставляет раут тесный, Домой задумчив едет он; Мечтой то грустной, то прелестной Его встревожен поздний сон. Проснулся он; ему приносят Письмо: князь N покорно просит Его на вечер, «Боже! к ней!.. О буду, буду!» и скорей Марает он ответ учтивый. Марает он ответ учтивый. Что с нимN в каком он странном сне! (8, XXI) При нарочитом сближении двух одинаковых слов на расстоянии шести стихов, автор разводит их значения почти что до омонимии. «Поздний сон» - это Schlaf, это из ритмов общей жизни. «Странный сон» - Traum, не сновидение, а сноподобное состояние, когда, по словам М.О. Гершензона, «посторонний толчок погружает душу в забвенье, и она начинает жить сама в себе»[6]. Здесь показано, как Онегин просыпается из обычного сна в сон любви и воображения. Это подготовлено синонимикой мотива, задумчивостью и мечтой, а более всего стихом из предыдущей строфы «Та девочка... иль это сонN..» (8, XX), когда Онегин впадает в транс от неожиданной встречи с новой Татьяной. Теперь уже тройное сочетание сон - сон - сне выкладывает впечатляющую мозаику из различных значений мотива. Кажется даже, что Евгений вступает в вещий сон Татьяны. Мозаика расходящихся значений - важнейшая черта онегинской стилистики. В мотиве сна как бы изначально предполагается смысловой континуум, в котором интерпретируются и растворяются составляющие. Да и вообще установка на сквозное движение смысла вполне естественна. Однако в «Евгении Онегине» явственно просматривается иной, противонаправленный процесс, суть которого состоит в локальном удерживании смыслов отдельных мест и в их постоянном стилистическом расподоблении. Не сплав, а мозаика, калейдоскоп значений. Такое описание поэтики снов романа подтверждается сходными явлениями на других порядках, на-пример, в области характеристики персонажей. Комментируя жест Онеги-на на именинах Татьяны, когда «Он молча поклонился ей / Но как-то взор его очей / Был чудно нежен. Оттого ли, / Что он и вправду тронут был, / Иль он, кокетствуя, шалил» (5, XXXIV), чаще всего говорят о неискренности и донжуанстве героя, исходя, впрочем, из общих отрицательных пре-зумпций. К тому же в 1-й главе есть момент, казалось бы, готовый подтвердить это мнение: «Как взор его был быстр и нежен, / Стыдлив и дерзок, а порой / Блистал послушною слезой» (1,7)! Но связки не получается, потому что Пушкин не выстраивает характеры персонажей, и черты, упомянутые в одном месте, не подтверждаются при их появлении в другом. То же можно сказать по поводу отдельных перекликающихся реплик различных персонажей, которым можно приписать смысл. В конце своей проповеди Онегин говорит: «Так, видно, небом суждено» (4, XVI), а главою раньше няня отвечает на вопрос Татьяны: «Так, видно, Бог велел» (3, XVIII), но почему-то никто не приписывает герою народного фатализма, выраженного перифрастически, и не замечает единоначатия. Наконец, всегда обсуждают реплику Татьяны «Я вас люблю» и т.д., не вспоминая, что в своем монологе Онегин уже говорит ей «Я вас люблю» и т.д. и что содержание и построение высказываний совершенно одинаковы: абсолютный смысл признания делается модальным в первом случае и антитетическим - во втором. Правда, здесь из двух отказов, взятых вместе, кое-что следует: брак соединяет, а любовь - нет. Однако это спорно, и поэтому правила фиксированных смыслов, укороченных ассоциаций и «стилистических вилок» в отношении «Евгения Онегина» сохраняются, хотя взаимоисключающие силы архитектоники способны потребовать иных решений. Вернемся к снам романа. Трудно говорить об упорядоченности сна вообще, потому что его иногда даже отрицают как феномен[7]. Тем не менее, сны «Евгения Онегина» внутри поэтического устройства романа становятся его компонентом и поэтому в достаточной степени обозримы. Мотивные поля сна, встречаясь в каждой главе, распределяются в подобии ритма. Так, в 3-й главе мотивное поле VIII-XIII строф уравновешено ближе к её концу письмом Татьяны, где его средняя часть, в которой героиня переходит с Онегиным на «ты», выстроена на различных значениях сна, предваряя тем самым 8-ю главу. В 6-й главе начальные строфы, содержащие описание ночлега именинных гостей, которые затем навсегда исчезают из повествования (кое-кто еще раз упоминается в 7-й главе), перекликаются с последними строфами, где рассеяны сны автора. В 7-й главе мотив опять возникает в начале, но потом лишь слегка аккомпанирует содержанию почти до конца. Впрочем, если согласиться с Т.М. Николаевой, что посещение Татьяной усадьбы Онегина окутано аурой сна и полуреально[8], то эпизод в этой главе окажется доминантой мотива. Из других доминирующих мест выделяются четыре. Они схватывают все пространство мотива сна и, кроме того, поддерживают и в значительной мере определяют композицию романа в целом. Это день Онегина (1-я глава), сон Татьяны (5-я), вся Восьмая глава и концовка Отрывков из путешествия Онегина («Тихо спит Одесса» и далее). День Онегина, будучи опоясан пробуждением и сном, концентрируя в качестве синекдохи восемь лет молодости героя, смешивая вымышленных и реальных лиц, взаимозаменяя Онегина и автора в театре и не балу, предстает праздничной феерией «веселых снов» (4, XLV). Сон Татьяны собирает в себе универсальное начало, которое распространяется на весь роман. Описание одесской ночи предельно кратко и безмерно содержательно, так как выдвинуто на самый край текста. О восьмой главе надо говорить отдельно. Для ее обоснования как поэтического сновидения нужна специальная работа, и поэтому здесь останутся лишь краткие предпосылки. Мотив сна, преимущественно в виде Traum, наслаивается почти на все происходящее в главе. Ее текст взят в кольцо творческой рефлексии автора. Внутри главы автор сливает свой лирический голос с персонажами, особенно с Онегиным (отмечено А.Ахматовой). Смешение Музы и Татьяны написано по модели сна. Восхождение Онегина по крутой лестнице любви напоминает сцепление снов или их вложение друг в друга (это особенно видно в строфах XX-XXI и XXXVI-XXXVII). Татьяна вовлекается в сны Онегина так же, как раньше он в ее сновидения. Если еще согласиться с К.Эмерсон, что последнее свидание героев происходит в воображении Онегина[9], то вся Восьмая глава превращается в сны автора. Эта комбинация снов, переслаивающих ее текст, их высокая валентность относительно других глав позволяет представить Восьмую главу как перевернутое отображение сна Татьяны. Автономная ценность сновидческого пласта «Евгения Онегина» и вместе с тем его неотрывность от Weltinnenraum автора (словом Рильке названо внутреннее пространство авторского сознания, вмещающего мир), вплетение снов в сеть лейтмотивов и в композиционную структуру романа - все это, образующее своего рода sfumato, несомненно принадлежит к общему конструктивному принципу текста. Хотя ряд его прежних дефиниций из работ Ю.Н. Тынянова, А.В. Чичерина, С.Г. Бочарова, Ю.М. Лотмана остается актуальным, назовем его здесь в более широком смысле принципом единоразделъности, а в более узком - принципом несводимости. При этом максимально значимо соединение области сна с онтологией стиха. Как «во сне спящий одновременно может быть и автором, и участником, и зрителем, в то же время не являясь ни тем, ни другим, ни третьим»[10], так в континууме романа-стихотворения действуют взаимозамены, транспозиция, гибридизация, метаморфозы и псевдоморфозы на сюжетно-композиционном, персонажном, предметном и смысловом порядках. Таким образом, все, что происходит в «Евгении Онегине», подчиняется неформулируемым и неписаным «правилам» сновидения и жанровым координатам «хорошо записанного сна». Ю.Н.Чумаков П р и м е ч а н и я   1 Тынянов Ю.Н. О композиции «Евгения Онегина» // Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С.58. 2 Лотман Ю.М. Своеобразие художественного построения «Евгения Онегина» // В школе поэтического слова. - М., 1988. - С.85. 3 Тынянов Ю.Н. О композиции «Евгения Онегина» // Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С.58. 4 Текст «Евгения Онегина» цитируется по Полн. собр. соч. Пушкина (Т.6. - М., 1937) без указания на страницы: арабская цифра в скобках - глава, римская - строфа. 5 См.: Тархова Н.А. Сны и пробуждения в «Евгении Онегине» // Болдинские чтения. - Горький, 1982; Эмерсон К. Татьяна // Вестник московского университета. Сер.9. Филология. - 1995, N 6; Печерская Т.И. Сон Онегина (сюжетная семантика балладных и сказочных мотивов) // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. - Новосибирск, 1995; Николаева Т.М. Еще раз о загадочной Татьяне // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. - N 1. - М., 1999. 6 Гершензон М.О. Явь и сон // Мудрость Пушкина. - Томск, 1997. - С.228. 7 См.: Малкольм Н. Состояние сна. - М., 1993. 8 Николаева Т.М. Еще раз о загадочной Татьяне // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. - N 1. - М., 1999. - С.270. 9 Эмерсон К. Татьяна // Вестник московского университета. Сер. 9. Филология. - 1995, N 6. - С.38. 10 Руднев В.П. Культура и сон // Даугава. - N 3. - Рига, 1990. - С.122.