Не перестаю удивляться чуду жизни: люди так похожи друг на друга и одновременно такие разные. Действуют законы распределения. Каждый рождающийся человек получает «мешочек» своих основных качеств... Большинство людей проходят жизнь случайным маршрутом, до старости не успевают разобраться с возможностями, данными им природой или Богом, «плывут по течению, блуждают в потемках, «мешочек» свой тащат в заплечных котомках»...

Валя Коптюг - не из этого большинства. Почти с детства широкая одаренность этого человека удачно сочеталась с его целеустремленностью. Вале это качество было дано от рождения и на всю жизнь. Он просто ни на йоту, ни на секунду не мог быть никчемным. Уже на первых курсах четко обозначил смысл своей жизни - научная деятельность, и было ясно, что именно Коптюгу удастся с максимальным КПД использовать свой человеческий потенциал.

В 1949 году на первом курсе «органического» факультета МХТИ народ собрался очень пестрый. Были и фронтовики, и ребята из семей, подвергшихся репрессиям. Все мы пережили тяжелые годы войны и не менее тяжелые в материальном отношении первые послевоенные годы. Были москвичи и немосквичи, жившие в общежитии. Были студенты, правда, очень мало, полностью обеспеченные своими семьями и воспитанные так, что понятия не имели, откуда и какой ценой добываются пища и одежда. Были маменькины сынки и дочки, но были и совсем взрослые и самостоятельные люди, при этом я имею в виду не возраст, а отношения с жизнью.

К учебе относились по-разному, хотя основная масса студентов, как и во все времена, была легкомысленной, многие плыли по жизни, редко сопротивляясь течению, как бы обреченные своей судьбой на необходимость получить диплом, чтобы потом, повзрослев, пойти куда-то работать.

Однако при более предметном взгляде, особенно из сегодняшнего дня, становится очевидным, что среди сотни студентов нашего курса каждый имел неповторимую индивидуальность, почти каждый был богато одаренным человеком. Я хочу подчеркнуть, что Валя Коптюг формировался как человек и будущий ученый во вполне конкурентной среде. С огромным уважением вспоминаю рано ушедших из жизни Римму Чуркину, Геру Бартини, Женю Гончарова, Женю Рохлина, Римму Плотникову... Кто-то назвал бы другие имена.

Как же мы, соученики Коптюга, и сам Коптюг жили в любимом МХТИ с 1949 по 1954 год?

От первых курсов учебы у меня осталось ощущение постоянно бурлящей щенячьей радости. Кажется, что в институт мы приходили в основном, чтобы похохотать. Поводом для смеха могло стать все что угодно. Запомнились семинарские занятия, которые вел преподаватель Д., мягко говоря, не пользовавшийся у нас авторитетом. На одном из первых занятий он долго изучал список нашей группы, где было много трудных для его интеллекта фамилий, затем произнес: «Лопатюг - к доске». После секундной паузы к доске пошли двое: Юра Лопатто и Валя Коптюг. Группа покатилась со смеху.

Валя был очень ровным по отношению к товарищам. Однако смею утверждать, что на первом и втором курсах имела место быть компания Коптюг - Гончаров - Зарубин. Сейчас эта дружба мне не совсем понятна, уж больно Валя был серьезным и взрослым по сравнению с нами, мальчишками. Мы вместе сидели на занятиях, бывали друг у друга дома. Моя мама, познакомившись с Валей, сказала мне потом: «Какой красивый и умный мальчик». Пару раз 5-я группа собиралась на вечеринку у нас в квартире. Мама с большим любопытством разглядывала моих соучеников, особенно девочек; все были хорошенькие, но мама однозначно выделила Иру Михайлову, это было задолго до свадьбы Иры и Вали.

Валя, познакомившись с моим отцом на выпускном акте в Колонном зале Дома союзов, где академик Н.М.Жаворонков вручил нам красные дипломы, сказал мне с грустью: «Как хорошо иметь такого отца». Он не знал, что только буквально за несколько недель до этого отца реабилитировали по так называемому Ленинградскому делу. Официального осуждения не было. Просто отца тогда без объяснений освободили от работы, а через четыре года также без всяких объяснений назначили на столь же высокий пост. Через несколько месяцев отец скоропостижно умер на пятидесятом году жизни. Тогда я еще не знал слова «репрессии». Валя это слово знал с детства. Его отец был подвергнут самой жесткой репрессии, мой отец прошел самую мягкую разновидность этого зловещего явления.

Наша компания и к экзаменам готовилась вместе. Не помню точно детали возникновения этой идеи. Резоны Гончарова - Зарубина понятны: у нас не было приемлемых конспектов, оба всегда предпочитали быть в компании, чем трудиться самостоятельно. Валины резоны могу лишь предположить: опасение, что мы, его друзья-лентяи, с треском провалимся, желание взять нас на буксир. Готовясь к первой сессии, Валя был полностью уверен в своих знаниях по всем предметам, кроме политических, многое он без всякого труда запоминал, но только то, что прежде хорошо понял. Гуманитарные дисциплины он не понимал, не любил, на экзамены по ним шел без обычной уверенности. Уровень знаний и ответственности перед экзаменами у нас с Женькой был значительно ниже, чем у Вали. Мы надеялись на сообразительность, на наши языки, а больше всего на русское авось. Валя учился для себя, для того, чтобы стать специалистом, достойным выбранного им пути в большую науку.

Валя привлекал своей особой серьезностью, взрослостью, особой потому, что он никогда не был сухарем, участвовал во всех сборищах, от компаний получал удовольствие, смеялся до упаду, как и все мы. В отличие от меня он не был маменьким сынком, хотя забота матери, жившей в Самарканде, ощущалась во всем. Он ходил в новых коричневых, модельных, как тогда называли, полуботинках. Жил недалеко от института в Марьиной роще в маленькой комнатушке, снимаемой мамой. К маме относился с любовью, с элементами взрослой сыновней покровительности. Очень ценил некоторых школьных учителей из Самарканда.

Уже в первом семестре Валя придерживался обдуманного распорядка дня, имел план работы по ведущим предметам: вся химия, физика и математика. Я был удивлен, а теперь, с высоты прожитого, поражаюсь его беспрецедентной студенческой организованности. Причем ручаюсь, что эта характеристика, кажущаяся преувеличением, на 100 процентов соответствует фактам.

На одной из первых лекций профессора, члена-корреспондента АН СССР А.Ф.Капустинского по неорганической химии мы с Валей сидели рядом и конспектировали: Валя - авторучкой, я - карандашом, но все равно я не успевал за предложенным профессором темпом. В перерыве Валя сказал: «Ты знаешь, я перед лекцией работаю с рекомендованным учебником, стараюсь понять смысл будущей лекции, так что конспектировать мне легко, соображаю, что пишу, понимаю, что профессор дал дополнительно или иначе, чем в учебнике».

Анатолий Федорович Капустинский прошел хорошую школу современной физической химии в одном из университетов Англии. Его преподавательский стиль - высочайшая требовательность к себе, к сотрудникам его кафедры, к студентам. В лекционном зале появлялся точно после звонка, после профессора вход в аудиторию запрещался, одет был безукоризненно и всегда одинаково, менялись только галстуки. Перед его приходом лаборант вытирал кафедру, подготавливал грифельную доску, мел, тряпку. На каждой лекции присутствовал ассистент (кто-то из сотрудников кафедры), который иллюстрировал ее таблицами, схемами, показывал образцы и даже ставил простые опыты. Зал был полон, наш первый поток состоял из трех групп «неорганического» факультета и двух - «органического», всего свыше ста студентов. Через старост групп кафедра контролировала посещаемость лекций своего уважаемого заведующего. Профессор практически диктовал сжатый материал, необходимый и достаточный, чтобы, усвоив его, получить положительную оценку. Материал был очень серьезным, никаких скидок на младенческий возраст первокурсников профессор не делал. При подготовке к экзамену нам пришлось потрудиться. Мы с Женькой постепенно приобрели опыт познания жизни и химии, Валя этот этап своего развития прошел раньше, он был в своей тарелке, ему нравилось полезно и напряженно трудиться, его неутомимость поражала.

В течение пяти лет перед нами прошла плеяда блестящих преподавателей. Наши учителя, их предшественники и последователи составили знаменитую в России и в странах бывшего СССР, известную в мире химико-технологическую школу МХТИ. Первым эту школу нам, первокурсникам, представил профессор А.Ф.Капустинский. Должен признаться, я не оценил его лекции, теперь же понимаю, что тогда не созрел еще для восприятия такого объемного и глубокого курса.

Моей первой преподавательской, если можно так выразиться, любовью стал академик В.М.Родионов. Причиной было, думаю, то, что на кафедре перед нами выступал человек, по уши влюбленный в органическую химию. Да, никто не готовил кафедру, доску, мел перед лекцией, лектор по мере надобности выбирал наиболее крупные куски из остатков, зал был далеко не полон, никто не следил за посещаемостью, но Владимира Михайловича это не огорчало, скорее радовало, так как он видел перед собой активно работающих слушателей.

Лекции не были предназначены для сдачи экзаменов. Казалось, он говорит о том, что только что ему пришло в голову, однако каждая лекция, весь курс представляли собой единую мысль, одну чрезвычайно разветвленную, взаимодействующую, логичную структуру. В конечном счете его курс давал цельную картину огромного мира разнообразных органических веществ, их химических и физических свойств, реакций их получения. Докладывая аудитории содержание своей науки, размышляя о ее чудесах, Владимир Михайлович говорил тихим, спокойным голосом, но умел к месту придать рассказу драматизм, героями становились химики, синтезировавшие то или иное вещество, открывшие новую реакцию. Если говорилось об алкалоиде растительного происхождения с очень важными для медицины свойствами, впервые в мире идентифицированном и синтезированном Родионовым в 20-х годах, то заканчивался эпизод об этом веществе работами текущего года, выполненными каким-нибудь немцем и опубликованными в последнем номере реферативного журнала. То есть академик, с нашей точки зрения - «старик», жил перед нами на кафедре полноценной жизнью, которую отдавал науке и нам, его ученикам, и был этим счастлив. Поражала память человека: не имея с собой никаких шпаргалок, на каждой лекции он рисовал десятки формул, перечислял сотни цифр - точки кипения или плавления, характерные условия реакций, даты, сообщал цвет окрашенных веществ и запах пахнущих.

Этому человеку было тогда 73 года. В редкие свободные от работы дни он жил на даче и регулярно зимой совершал лыжные прогулки. В возрасте 75 лет на последней лыжной прогулке он умер. Рассказавший мне об этом его внук Володя Родионов учился с нами все пять лет в одной группе, один из самых уважаемых всеми парень, покоритель девичьих сердец, закадычный друг Вали Коптюга (насколько можно было быть закадычным у Вали), его главный протеже в волейболе, иной раз почти насильно вытаскивавший занятого Коптюга на площадку.

Естественно, Валя был в восторге от лекций Володькиного знаменитого и очаровательного деда. Однако, обдумывая и обсуждая феномен Коптюга, хочу подчеркнуть заметное влияние на Валю профессора А.Ф.Капустинского, который был первым научным авторитетом, первым вдохновителем молодого студента. Думаю, что именно от этого ученого берут начало приоритеты последующей научной деятельности В.А.Коптюга - такие, как опора на физику и математику, стремление к обобщениям, систематизации, а затем и к компьютеризации, например, создание Центра инфракрасной спектроскопии.

Валю как лектора я не знаю. Но несколько раз слушал его выступления-доклады в Президиуме АН СССР как вице-президента АН СССР и главы Сибирского отделения. Он меня поразил, иначе не скажешь. Чем? Пожалуй, сочетанием необычайно широкого диапазона материала и большой глубины его рассмотрения, при абсолютной доходчивости, доступности для уровня разношерстных слушателей: начальников и ведущих ученых закрытых и привилегированных сфер возможного приложения наук, таких как оборона, космические исследования и др.

Коптюг докладывал суховато, предметно, четко разграничивая затрагиваемые проблемы, напоминая, может быть, современный западный стиль изложения, представленный в былые времена в МХТИ, в частности, Капустинским. В то же время о «сухих предметах» он говорил как о чем-то своем, личном, даже выстраданном, умудряясь к месту упомянуть, например, о дряхлеющем научном оборудовании, об отставании в компьютеризации, т.е. говорил в традициях русской профессорской школы, как бы продолжая Родионова, Ребиндера и др. Валя выступал 1,5 часа. Реакция аудитории совпала с моей. Докладчика завалили вопросами, вместе с вопросами давались отзывы, произносились благодарности. Когда время полностью вышло из берегов запланированного, заседание было закрыто, но Коптюга еще долго осаждала толпа желающих высказаться и пожать ему руку. Я все-таки добрался до него, понял, что Валя устал до изнеможения, что сегодня это у него не первое и не последнее мероприятие. Увидев меня и вспомнив, Валя попытался улыбнуться. Я: «Успех, как у оперной примадонны!». Валя: «В Новосибирские собираешься? Приезжай, очень хочется посидеть, поговорить», давая мне понять, что в Москве на путный разговор с ним у меня шансов нет.

Володя Родионов рассказал мне, что когда-то прямо спросил Коптюга: «С какого возраста ты стал таким серьезным человеком, с рождения, что ли?» Оказалось, что перелом произошел где-то в 6-7-м классе - Валька взялся за ум. Мы, Валькины соученики, его аномальную целеустремленность наблюдали с первых дней первого курса, с годами его рабочий темп только наращивался. Кроме ежедневной - в буквальном смысле, именно ежедневной - штатной нагрузки этот студент в течение первого, второго и третьего курсов вел исключительно по собственной инициативе исследовательскую работу на кафедрах неорганической химии, лаков и красок, аналитической химии. Немаловажно и то, что Валя, активно знакомясь с разными кафедрами, хотя и мимолетно, общался с тогдашними «китами» МХТИ - заведующими кафедрами, профессорами, другими ведущими и активно работающими сотрудниками, химиками разного профиля.

Подтверждением благосклонного отношения к Валиным инициативам на кафедрах, где он работал, служит для меня устный отзыв о Коптюге Сергея Ивановича Дракина, тогдашнего аспиранта, а затем профессора кафедры неорганической химии. Аспирант Дракин непосредственно руководил Валиной работой, его первой научной работой. Сергей Иванович говорил, что кафедра поначалу настороженно отнеслась к неожиданно появившемуся студенту-младшекурснику, да еще с другого факультета. Многие это объясняли желанием студента заслужить благосклонность знаменитого профессора с далеко идущими, может быть даже карьеристскими, целями. Факты быстро разрушили такие мнения: Валя показывал явные способности к исследовательской работе, самостоятельность и полное отсутствие какой-либо корысти, заявляя, что на «органический» факультет он поступил осознанно и хочет стать только химиком-органиком, цель же его работы на кафедре неорганической химии - расширение кругозора и углубление общих химических знаний. Все сотрудники кафедры, проявлявшие интерес к молодежи и знавшие Коп-тюга, считали его уникальным студентом и не без гордости следили в дальнейшем за научными успехами своего бывшего ученика.

Валя-студент запомнился и как обычный студент, и как будущий ученый. Вот портрет Вали - будущего ученого. В конце лабиринта коридорчиков, заставленных дореволюционными шкафами, наводящими на мысли о Ломоносове и Менделееве, помню длинную комнату с тусклым окном в торце, противоположном двери, а в комнате - такой же длинный лабораторный стол. Второкурсник Валя рассказывает мне о полученных им образцах на основе разнообразных окислов железа, о применяемой им методике установления зоны термоперехода для каждого образца... Впервые новый для меня Валя - ученый, он не только говорит толково и без лишних слов, но в его рассказе личный интерес, гордость, он уже агитирует за свой смысл жизни.

Я упоминал, что Валя в студенческие годы очень ровно, доброжелательно относился ко всем своим соученикам. По свидетельству многих, дружелюбие к нам сохранилось у Вали и на Олимпе. Прекрасные отношения у студента и академика Коптюга были с Володей Родионовым, Юрой Лопатто, Леней Володарским, Борей Саловым, Герой Быстрицким, Верой Пшеницыной, Феликсом Стояновичем, Женей Чибисовой. Я назвал лишь некоторых из тех, кто мне об этом говорил. Однако более удивительным, учитывая человеческие слабости, я считаю ровное положительное отношение к Вале со стороны всех студентов МХТИ, которых я знал.

Помню, как однажды, на одном из последних курсов, мы большой компанией зашли в ресторан отметить какое-то событие. Инициатором был Люсик Сигаловский, человек веселый, безусловно умный и способный, любивший подчеркнуть свою взрослость и многоопытность, поговорить о женщинах, ресторанах, бегах... Он взял меню и стал со знанием дела обсуждать с нами стол: что пьем, что едим. Когда обо всем договорились, Валя сказал: «Люсик, ты заказывай на всех, а потом дашь мне меню, я закажу себе сам, у меня что-то барахлит язва и к тому же в 21 час уйду, должен дома пару часов поработать». Он заказал куриный суп с вермишелью, котлеты, вишневый кисель и 100 грамм водки. Необычным в этом эпизоде было то, что никто из ребят не обиделся на Валю, не осудил его, а сам Валя не постеснялся и в условиях ресторана оставаться самим собой.

С Володей Родионовым, Аликом Шамштейном и Лешей Курочкиным Валя играл в волейбол в командах курса и факультета, в том числе в турнирах на первенство МХТИ. Как болельщик помню, что ребята, если проигрывали, то злились, ругали ошибавшихся, а других на площадке не бывает. Личности среди игроков были яркие, эмоциональные, поэтому разборки происходили порой резко, не без нецензурных выражений. Но и на волейбольной площадке я ощущал повышенное уважение к Вале со стороны товарищей. Он всегда умел держаться с достоинством, не допускавшим чрезмерной грубости. Это было для него естественным, поэтому проявлялось в любых ситуациях.

Надо сказать, что Валя замечал и наших девчонок, со многими дружил, за некоторыми ухаживал. Не представляю, чтобы кто-то мог остаться равнодушным к такому парню. Естественно, были и острые ситуации. Но, как мы знаем, все кончилось счастливой женитьбой на всю оставшуюся жизнь.

Наши студенческие годы были расцветом «образованщины» (термин Солженицына). Основная цель учебы - получение знаний и навыков. Каждый студент на вопрос о конечной цели учебы, не задумываясь, ответил бы: подготовка себя для работы по построению коммунистического общества или что-то в этом роде. Тогда все мы были поглощены своими делами, думы на отвлеченные темы, если и возникали у кого-то, то оставались в его собственной глубине. А Валя без всяких (я так думаю) сомнений и колебаний прокладывал свой путь в науку. Он был всегда занят основным делом. Никто не помнит, чтобы Валя топтался у БАЗа (Большой актовый зал МХТИ) или был бы активным участником перекуров, не говоря уже об участии в преферансе и прочих бесполезных занятиях.

Теперь другие времена. Можно задавать любые вопросы и как угодно, по-разному отвечать на них. Основную цель не только учебы, но и всей жизни многие понимают только как зарабатывание денег. Очередной перегиб: еще вчера процветало ханжество, сегодня торжествует цинизм. Утешаем себя тем, что это локальные и временные «трудности». Надеемся, что широкий, душевный российский человек, чуть-чуть расхлебав свои материальные проблемы, чуть-чуть освободившись от гнета единомыслия, захочет решать свои дела сам, захочет получать не только те знания, которые нужны ему, чтобы зарабатывать на хлеб насущный, но и всю полноту знаний, накопленных человечеством, захочет пользоваться не только знаниями, но и духовной культурой всех плодотворных народов, захочет иметь возможность жить и своими личными интересами, и интересами общества, т.е. захочет жить свободно. Естественно, что параметры свободы будет определять закон, постоянно совершенствуемый самыми умными из нас людьми, а всеми нами грешными неукоснительно и беспрекословно соблюдаемый.

Но и в те далекие советские времена среди нас были студенты, которых никак нельзя зачислить в «образованщину». Володя Родионов, Лаура Харадзе, Гера Бартини и многие другие, как я теперь уверен, были настоящими интеллигентами. Моя тайная любовь с первого курса и Валина любовь с третьего - Ира Михайлова обладала неповторимым комплексом чудесных качеств. Понятно, что мужьям Иры и Лауры было гораздо легче стать великими, чем другим мужчинам.

Последние курсы - период бурного взросления наших мальчишек и девчонок. Когда курс был перегруппирован по кафедрам, когда каждый будущий специалист сделал свой важный выбор в жизни, когда значительно вырос объем лабораторных работ и мы получили, пока временные, но уже рабочие места на кафедрах и большую часть своего учебного времени «творили» химию бок о бок друг с другом под присмотром своего последнего институтского преподавателя - только тогда каждый из нас смог предметно осознать свою будущую специальность и оценить деловую и человеческую суть сокурсников.

В нашем взрослении немалую роль сыграла производственная практика. Это - расширение кругозора в любом смысле: быт, будущая специальность, тесное общение с людьми и т.д. В общежитии и в совместном труде люди раскрываются быстро и глубоко.

Расскажу только один эпизод. Группа студентов с кафедры «полупродукты и красители» проходила преддипломную практику на Березниковском заводе органического синтеза. При распределении по цехам Валя Коптюг, который всегда стремился с максимальной нагрузкой использовать время, разведал на заводе возможность получить на период практики (около двух месяцев) работу в качестве аппаратчиков. Начальник цеха фенола предложил такой вариант. Был готов к пуску новенький корпус отделения «сульфирования бензола». Нам было предложено на время пуска взять полностью на себя эксплуатацию оборудования в старом корпусе. Мы вдохновились этой идеей, тем более что каждый участник будет оформлен на заводе как аппаратчик с соответствующей зарплатой.

На следующий день четыре студента-практиканта после короткого инструктажа по технике безопасности приступили к работе. Тут же стали выявляться все «прелести» этого процесса.

Старое отделение сульфирования, построенное или, вернее, сколоченное во время войны для решения какой-то экстренной оборонной задачи, представляло собой огромный разноэтажный сарай. Дощатые стены и крыши были покрыты льдом и снегом, увешаны сталактитовыми и сталагмитовыми образованиями, окрашенными в разные цвета. Как я понял, художником-дизайнером являлась роза ветров, а источниками красителей - цеха, расположенные вокруг. Еще более ярко и разнообразно окрашенными были дороги и дорожки между цехами. Сооружение имело два входа в виде ворот, обледенелые створки которых застыли в случайном положении. Один вход был главным, второй связывал отделение сульфирования с внешним миром, т.е. выходил на железнодорожный тупик, где стояло несколько цистерн с маркировкой, предупреждавшей об их содержимом: олеум, бензол, жидкий азот и т.д. Все сооружение парило-дымилось: пар валил как через специальные воздушники, так и из всех щелей. Зрелище было фантасмагорическим. С этой натурой Андрей Тарковский мог бы переплюнуть то, что он показал в «Сталкере». А внутри отделение сульфирования было миниатюрным адом, воспринимаемым не только глазами,но и всеми другими органами чувств человека. Здесь без особых ограничений соседствовали друг с другом бензол, серная кислота, водяной пар и прочие жидкости и газы. Многотонные и лабораторных размеров емкости размещались от пола до потолка и переплетались неимоверным количеством трубопроводов разных диаметров и внешнего вида. Все это шипело, трещало, булькало. Во рту становилось горько, щеки пощипывало, нос хотелось заткнуть. В тускло освещенной облачной мгле еле виднелись зоны пребывания человека, то бишь работающего здесь аппаратчика. Это были лесенки, качавшиеся вместе с перилами, площадки-стоянки около вентилей, пробоотборников, вокруг реакторов, а также около измерительных приборов - уровнемеров, манометров, термометров, среди них были самописцы.

Заступая на смену, аппаратчики переодевались в спецодежду. Мне запомнились необыкновенно тяжелые валенки, навеки обутые в галоши. Самый маленький размер был сорок второй, а я носил обувь тридцать восьмого размера. Процесс сульфирования бензола велся непрерывно, поэтому мы работали круглосуточно в четыре смены (Рохлин, Зарубин, Коптюг, Стоянович), сменяя друг друга. В течение шести часов аппаратчик в соответствии с регламентом процесса бегал по разработанному маршруту, замерял параметры процесса, открывал и закрывал краны, включал и отключал насосы, электро- или паронагрев, брал пробы, некоторые из них отдавал на анализ, все данные во времени фиксировал в рабочем журнале. Маршрут определялся не только технологией процесса, но и задачей сохранения жизни: нужно было держаться подальше от тех мест, где на полу были лужи жидкостей, постоянно испаряющих бензол, категорически избегать попадания струек и капель на спецодежду, не говоря уже о том, чтобы что-то капнуло за шиворот, это «что-то» могло оказаться кипятком или серной кислотой в широком диапазоне концентраций.

Наше подвижничество за зарплату по предметному овладению будущей специальностью кончилось событием, в результате которого человечество могло потерять Коптюга. Его сменщик Феликс Стоянович увидел Валю стоящим, прислонившись спиной к воротам отделения сульфирования. Затем Валя двинулся с места и пошел на заплетающихся ногах, размахивая руками, как будто бы он шел не с работы, а из пивной, где водку запивал пивом и при этом не закусывал. К счастью, Феликс, сдавший не так давно технику безопасности на «отлично», сразу понял, что Валя серьезно отравился бензолом, и принял меры, т.е. передал Валю в руки медиков. Думаю, дирекции завода и руководству нашей практики тогда было не до шуток. Наверное, ответственные за студенческую практику благодарили Фортуну, которая не довела дело до катастрофы, в данном случае смилостивилась над Валей, Ирой, над нами. Возвратившись в Москву, я на первые заработанные мною деньги купил часы «Победа», которые безотказно работают до сих пор, пережив любимого Вальку, наверняка переживут и меня...

Нас давно выпустили в настоящую жизнь, но меня какая-то сила тянет в институт. Время от времени, по поводу и без повода заходишь сюда, пройдешься по коридорам, заглянешь в аудитории, на кафедры, постоишь у портретов, поговоришь с работающими здесь знакомыми...

Пока Валя не переехал в Новосибирск, мой приход в институт всегда включал наше свидание. Вспоминаю одну из таких встреч. Я вхожу в лабораторную комнату на нашей кафедре, давно не виделись с Валей: я работаю в Гипроанилкраске, Валя - аспирант, приближающийся к защите. Перед ним на столе обычный для нашей кафедры «порядок-беспорядок»: склянки, пробирки, пробки, банки с веществами, штативы с фрагментами приборов. На письменном столе, кроме рабочего журнала, календаря, отдельных листов бумаги с какими-то выписками, опять склянки, другие предметы, как бы ползущие сюда с лабораторного стола. Одним словом, заманчивое и таинственное царство экспериментальной химии.

Валя смотрит на поле своей сегодняшней битвы, взгляд его холоден. По ту сторону взгляда его работа, его мысли, его творчество. Он заметил, что кто-то вошел, но еще не видит, кто. Вдруг резкая перемена в выражении его лица, в выражении его глаз. Они оживают, становятся обращенными ко мне, только ко мне. Валя рад моему приходу, не виделись целую вечность, месяца три, а то и четыре. Время тогда и у Вали, и у меня было очень концентрированным: Валя - весь в диссертации, я - о, ужас! - сдаю втайне от всех экзамены в музыкальное училище им. Ипполитова-Иванова, на вокальное отделение, без отрыва, как говорится, от Гипроанилкраски.

Мы с Валей рассматриваем друг друга. Предполагаю (уже, конечно, через сорок с лишним лет), какие мысли проносятся в Валиной голове: «Боже, как летит время... Сияющий Зарубин, чему он рад? Сидит в скучной конторе, а в общем-то способный парень... Надо же, я все думал, что его вот-вот отчислят за неуспеваемость, уж очень большой лентяй, а он, оказывается, заработал красный диплом... И, надо же, в Колонном зале сам Жаворонков, вручавший дипломы, подошел к отцу Зарубина как к близкому человеку... И никаких просьб об аспирантуре... Да, отец Олега произвел на меня сильное впечатление... Мой отец, по маминым скупым рассказам, тоже был незаурядным, но что-то непонятное случилось, мама и сама не знает... или не говорит». Валя уже оторвался от работы, вовлекаемся в беседу, она становится оживленной - о друзьях, о Валиных делах, о перспективах. Валя, в ответ на мой рассказ о дремлющей Гипроанилкраске, разражается критикой по поводу моей пассивности и предложениями, как себя преодолеть: «Составь конкретный план, не перескакивай с дела на дело, а главное, не скатывайся в безделье».

Но не прошло и десяти минут, как Валя замолкает, становится серьезным (как бы опомнился: «Что это я разболтался?»), смотрит на часы и вежливо дает мне понять, что время аудиенции истекло, сегодня до обеда он должен закончить вот эту установку, в которой реакционная смесь при определенной температуре (термореле) должна перемешиваться в толуоле строго без перерыва (контроль!) восемь часов. Поэтому, чтобы выключить прибор в 22.00, он должен включить его в 14.00. «Ну, а выпадет ли осадок, и какой (очень интересно!) - это я буду знать уже завтра», - Валя так заинтересованно говорит, как будто бы именно завтра, именно эта «трансмутация» даст ему искомый философский камень. После встречи с Валей я немного грущу... Надо же быть таким увлеченным...

Я не претендую ни на биографическую, ни на научную точность. Эти воспоминания - лишь жалкая попытка нарисовать через полвека картинку жизни конкретного коллектива студентов и сформулировать свои впечатления о Валентине Афанасьевиче Коптюге, которого я знал, как было принято писать в советские годы, по совместной учебе и общественной работе в МХТИ им. Д.И.Менделеева в течение пяти лет, а затем всю его короткую по годам жизнь, вместившую огромную и разнообразную деятельность; в эти годы информацию о Вале я постоянно отслеживал и подкреплял при личных встречах.

Валентин Афанасьевич Коптюг - один из тех редких людей, кому хватало человеческой силы самому крутить колесо своей судьбы. Нашел ли он свой философский камень?